Рис. 18

В маленькой проходной комнате три двери и окно, светлые стены – того желтого, который про спокойную радость, солнечную тишину. Вьющиеся растения в горшках справа от него на подоконнике и на стенах, напротив окна – дверь, на которую он поглядывает, сидя у стены на простом деревянном стуле. 
Вторая дверь ведет на лестницу, там прохладно и темно, внизу пол выложен узорчатой плиткой, он только что поднялся оттуда и сел здесь - ждать.
Третья дверь почти  напротив него открыта, за ней длинный темный коридор.  Четкие шаги слышны издалека, и он угадывает в идущем военного. Когда тот входит в желтую комнату, сомнений не остается. Серый хабит без единой лишней складки, капюшон за плечами лежит так ровно и с такими идеальными, бескомпромиссными углами, как будто из картона вырезан. Сосредоточенный, серьезный. Невысокий, но стройный и подтянутый, по глазам и скулам можно догадаться о примеси индейской крови. Красивый. Строгий. Быстрый обмен взглядами, четкий стук в дверь – в ту, что напротив окна, и вот он уже скрылся в кабинете, закрыл за собой дверь – ни движения лишнего, ни звука.
Вот человек, ради знакомства с которым он и прибыл издалека, летел по небу, ехал поездом и автобусами по Панамериканскому шоссе и по узким серпантинам, шел пешком по длинным извилистым тропам, менял направления, путал следы, выжидал, внезапно срывался с места, ночевал в приличных гостиницах, в монастырских кельях и где попало, и наконец – поднялся по лестнице и в назначенное время вошел в эту желтую, светлую комнату и сел на простой деревянный стул между цветочными горшками, между окном в сад и дверью в кабинет, за которой прямо сейчас решается его судьба – ну, существенная ее часть.
Можно пройти в темноту и гулкую пустоту коридора, можно спуститься по лестнице в сад, но он никуда не идет, сидит на стуле и смотрит на дверь слева. 
Ждет.
Все зависит от того, кто вошел в ту дверь и должен выйти из нее с принятым решением. Да или нет. Если нет, то он просто вернется в длинный гулкий коридор, затеряется в его полумраке, оставив приезжего за спиной, и, возможно, их пути больше никогда не пересекутся. 
Если да, то они вместе спустятся по лестнице и выйдут в сад, чтобы неторопливо пройтись по каменным дорожкам, познакомиться, поговорить. И после этого их судьбы будут связаны надолго, возможно, до конца.
Приезжий сидит, терпеливо ожидая решения. На самом деле нет, какое уж терпение, когда дел так много, что надо бы уже начинать их делать, и им так много нужно обсудить и успеть сработаться, сдружиться, стать очень близкими друг другу – как можно скорее. Если да. 
Если нет, ему придется вернуться обратно и дальше обходиться без этого человека в безупречно отглаженном хабите, без этого летчика, метиса, почти монаха, умного, отважного, последовательного, в высшей степени устойчивого к стрессу, талантливого… очень талантливого. Конечно же, они оба читали друг о друге все, что им выдали для предварительного ознакомления.
И вот теперь надо сидеть и ждать, какое решение он примет, и если нет – спуститься по лестнице и отправиться в обратный путь таким же сложным маршрутом, как добрался сюда. Нетерпение – чтобы уже скорее все решилось, все готово, чтобы работать вместе, остается только принять решение, что же ты медлишь? Без твоего «да» мы не можем начать. И без твоего «нет» мы не можем начать – без тебя, по-другому, но все же начать то, что надо бы начать еще вчера. Или раньше. Ну же, реши уже что-нибудь. Скажи «да». Я знаю, у нас все получится.
И он выходит. Поворачивается лицом, смотрит в глаза. Приезжий кивает. Он был согласен, он за этим и приехал, он принял этот путь разумом и волей. А сейчас принимает этого человека в сердце – и оно согласно, открывается навстречу просто, тихой радостью.
Наконец, тот наклоном головы и коротким жестом приглашает выйти на лестницу, пропускает приезжего вперед.
 Они спускаются, проходят по узорной плитке, приезжий открывает тяжелую дверь и выходит на солнце первым. Они идут в сад, и приезжий неожиданно для себя волнуется и не знает, с чего начать разговор, но думает: а пусть вот он и начинает, что всё я…
Приезжий молчит, и тот тоже молчит, они идут по дорожке между розовыми кустами, разглядывают друг друга – не в упор, но и не скрываясь. 
Вот, думает приезжий, сердце мое, смотри внимательно, вот его ты будешь любить.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 17

Они уходят, уходят – в небо, в свет, и внизу остается клубящийся рой белых лепестков и листвы, сорванной шквалом от лопастей «пташки», внизу остается бессильная злоба потерпевшей неудачу погони, и страх остается внизу, и отчаяние, и надо всем порхает абрикосовый цвет, кружится долго.

Считанные минуты, в горячке бегства кажется – мгновения, в которые уместилось всё: ужас и отчаяние, протянутые руки, плечо товарища, на которое можно опереться, чтобы доковылять с невероятной резвостью до вертолета. Тот, кого так ждали – успел.

Одеяло, которое товарищ снова и снова пытается накинуть ему на плечи, снова и снова падает за спину. Он не в силах смирно сидеть – смеется, рыдает, молится, тянется обнять пилота, успевает опомниться: человек делом занят, ему еще донести их до надежного места, – оборачивается к товарищу, тянет руки и опускает, взглядом спрашивает: как ты?

Кровь пропитывает рукав. Товарищ мотает головой: нормально.

В последний момент, в последний чертов момент, и все бы могло обернуться иначе, но они летят, их уже не достать.

И он глотает воздух и жмурится, как будто всё никак не может поверить.

А потом лежит тихо, завернувшись в одеяло. Наслаждается теплом. Наслаждается безопасностью и тем, что можно просто лежать и больше ничего делать. Ни бежать, ни прятаться, ни бояться, ни надеяться.

Только отчаянно любить тех двоих, кто с ним рядом сейчас летит над абрикосовыми садами, над рекой, над склонами, прочь от того, что хуже смерти, и от того, что еще хуже, и понимать, что эйфория, да, но это пройдет.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 16

Ночь. Редкий лес на каменистом склоне. В углублении между корней старого дерева, укрытые его кроной и горбом скального выступа, на слое сырого, темного опада – двое. Один очень бледный, дрожит и пытается прижаться к товарищу теснее – к груди, к самым ребрам, к плечу головой, дрожит, стучит зубами. Второй положил руку ему на плечо, помогает держаться ближе, придвинуться плотнее. Пытается согреть – безуспешно, – ну, хотя бы защитить от ночного холода.

Первый неразборчиво шепчет, стараясь совладать с трясущимися от холода губами. Дрожь слишком крупная, чтобы ее сдержать.

– Точно здесь, – отвечает второй. – Нужно дождаться утра.

Первый спрашивает что-то еще, так же неразборчиво.

– Он успеет, – отвечает второй.

Первый молчит.

Ночь течет по склону между камней и корней, вниз, к шуму реки, густым темным варевом тревоги и страха течет по его венам – как будто взамен недостающей крови, медленная, холодная, бесконечная ночь. Он устал бояться, но эта ночь сильнее его. Он прижимает голову к плечу товарища и закрывает глаза.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 15

Белые стволы колоннами возносятся вверх. Где-то там, в вышине, их кроны танцуют с ветром, поют с ним, слушают его протяжные речи, говорят в ответ.

Кроны населены обильно и разнообразно, но снизу этого не разглядеть.

Внизу пусто, как в зале со множеством колонн – только колонны и свет.

Он сидит на мягком ковре из опавших листьев, прислонившись к белому стволу, огромному, как колонна. В левом бедре, чуть выше колена, нарастает пульсация боли. Он затянул на бедре ремень, но не знает, достаточно ли туго, не слишком ли поздно – и, в конце концов, сколько времени у него в запасе до того, как они придут.

Еще он не знает, как ему удалось уйти – собаки где-то там, куда они делись? Почему преследователи отстали? Теперь, когда его след еще отчетливее и ярче – кровью по опаду, почему он еще здесь, в полном одиночестве сидит под высоким деревом с таким серебристым, таким светлым, почти белым стволом-колонной?

И сколько у него времени в запасе до того, как они придут.

Что угодно, только не попасть им в руки. Что угодно, только не попасть им в руки. Что угодно.

Но нет ничего на обмен – и нет ни малейшего шанса, что они не найдут его.

Но он обязательно, обязательно выберется… Все же знают, что он везучий, у него даже имя такое.

Не просто же так его прозвали счастливчиком.

Он отчаянно верит в это. Из последних сил.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 14

Как он оказался здесь?

Там, где расступается ряска, плотно затянувшая все вокруг, темными пятнами блестит вода. Кое-где торчат пучки травы. Чахлые кривые деревца торчат так, как будто их наскоро воткнули прямо в воду, да и забыли потом. Стволы покрыты белесым налетом, скоплениями лишайника, листьев и нет почти.

Ботинки тяжелые, набрали болотной воды, увязают в жиже. Штаны мокрые по колено, ткань набрякла, стала жесткой, как толстый брезент, не гнется. За ним тянется дорожка темной воды, клубящейся мути. Спрятаться негде.

Проводник не пришел к месту встречи. Или он сам заблудился и пришел не туда. И сейчас он не знает, где он и куда ему бежать дальше, и он не может больше бежать.

Собаки. У них собаки.

Может быть, они потеряют след в этом болоте – если ряска затянет проделанную им дорожку. Это вряд ли, не успеет. Надо идти. Куда?

Это главный вопрос.

Нет, главный вопрос – как далеко собаки.

Надо идти.

Он не знает, что с остальными, сколько времени прошло, где он, в какую сторону двигаться дальше, но останавливаться нельзя. Это единственное, что он знает точно.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 13

В пустой темной комнате, на краю конуса света от настольной лампы, сидит, смотрит  на разложенные по всему столу сводки и отчеты:  короткий текст с датами, описанием, указанием локации - и фотографии: много убитых людей, сваленных в кучи.

Не такая уж необычная картина для некоторых стран континента. Но не столько, не для указанных в отчетах локаций, не за такое короткое время.

Трогает бумаги, двигает фотографии, выбирает, подносит к глазам. Отклоняется назад, чуть не опрокидывая стул, чтобы увидеть всё сразу, пусть не резко, слегка двоящимся – так даже лучше.

Придвигается, перечитывает беспорядочно выхваченные взглядом слова.

Снова двигает бумаги по столу – как будто раскладывает их на воображаемой карте континента, как будто складывает из них эту карту.

И замирает, борясь с холодом и тошнотой.

Как будто видит карту, на которой все отмеченные в отчётах локации выглядят пятнами черноты с тлеющими краями, и они расползаются, становятся больше. Их много, он смотрит на них все сразу и видит, что они связаны между собой.

Как будто где-то в глубине под всем континентом горит черный огонь, и там, где он ближе к поверхности, реальность тлеет, проступают  ожоги, ширятся, тянутся друг к другу.

Встает, отходит в темноту, возвращается с папкой и парой книг: астрономические календари, справочники, карты. Торопливо пролистывает, находит нужные страницы, смотрит так, как будто не хочет видеть написанного, не хочет убедиться в том, что память его не подводит, что он прав, безнадежно и непоправимо прав.

Жертвоприношения, замаскированные под расправы с партизанами, с подпольем. Локации, даты. Небесные события. Все вместе складывается в катастрофу, которую уже не остановить.

Снова хватается за отчеты, выхватывая пару предложений в одном, слово в другом, цифры в третьем…

Давит ужас и безысходность, понимает, что нового ничего не увидит, даже если разберет отчеты на разрозненные буквы, а фотографии на бессмысленные пятна, перемешает в беспорядке – все снова сложится в неотвратимость, которую он отказывается признать.

Люди, которые писали эти отчеты, снимали трупы, переправляли материалы со всего континента в маленькую мирную обитель, затерянную в Андах, эти люди, эти братья знают свое дело, они – каждый в своем фрагменте картины – увидели то что увидели и со скрупулезной точностью зафиксировали увиденное, выделили то, что надо было выделить, в установленном порядке внесли свои предположения и гипотезы отдельным абзацем с соответствующей маркировкой, он может положиться на этих людей, как полагался всегда.

Он просто не хочет знать, не хочет видеть бумаги на столе, не хочет понимать, что стоит за ними, не хочет думать об этом. Он не хочет, чтобы это было. И пока он сидит у стола с закрытыми глазами и не дышит – этого как будто нет.

Но брат входит в комнату, кивает на бумаги:

– Что там? – с привычной заботой и вниманием к нему, как тот, кто давно и надежно близок, и так спокойно, как тот, кто имеет право и обязанность знать.

И дальше невозможно оставаться в молчании.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 12
(в комментариях)

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 11

Каменная стена, облицованная по верху пыльной черепицей, обнимает сад, как прячут за пазухой что-то нежное и заветное. Снаружи – весь мир. Здесь, внутри – дом.

Здесь, внутри, апельсиновые деревья сияют оранжевыми праздничными шарами и белым кружевом цветения.

Выметенные дорожки плита за плитой ложатся под неторопливые шаги, мимо свежей травы, мимо розовых кустов,  ведут в сердцевину, к старому каменному колодцу с кованой аркой, увенчанной крестом.

Подойти к нему, положить ладони на теплый камень.

Кажется, там, снаружи, пыльный зной перехватит дыхание, но над садом стоит куполом другой воздух: тепло и приятная прохлада, ароматы – апельсиновый цвет, розы, йерба буэна, сальвия, орегано, иссоп – и что-то еще, чего он не может так сразу разобрать, да и не старается: достаточно просто вдыхать этот воздух, словно вдыхаешь время, замедлившееся и загустевшее здесь, однако невесомо-легкое, неспешное, сладкое время покоя.

Дом. Надежное место, где всегда ждут, любят и берегут.

Здесь бывает и трудно, и сложно. Но это – дом, и он здесь, как нигде, в полной мере – он.
Он стоит у колодца в центре сада и не считает времени, не делит его на минуты, разве что на вдохи и выдохи, разве что на нежные взгляды роз и улыбки апельсинов, вздохи кустика лаванды у ног, слюдяной трепет мотыльковых крыльев.

В тени галереи мелькает серый хабит – слышны быстрые шаги – сейчас его окликнут и время потечет с той же скоростью, что и снаружи, может быть, еще быстрее. Он уже почти очнулся от сладостного забытья, но не весь, не совсем. Часть его знает, что в каком-то смысле – в какой-то заводи времени – этот миг между тем как оклик слетает с губ окликнувшего и достигает слуха окликнутого, сохранится, и он всегда будет стоять здесь, у колодца, под куполом теплого покоя и не потревоженной тишины.

И оборачивается раньше оклика, и идет ему навстречу.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 10
[в комментариях]

@темы: книжка с картинками

---

Техническое. А что, MORE совсем не работает?
Не хочется некоторые рисуночки совать в ленту без обертки. 
А, ну тогда в комментарии, а наверху номер рис.

---

Рис. 9

За спиной.

Тяжелая металлическая дверь с массивными запорами и сложными замками, которые так уверенно открыл его спутник.

Впереди справа.

Высокий стеклянный цилиндр – метра два в высоту,  на две трети заполненный темным веществом. Темным, вязким, тяжелым веществом – его тяжесть видна так же, как злое подобие жизни, настороженно замершее в нем, припавшее к стеклянной стенке емкости. Как пристальное подобие взгляда, сканирующее вошедших, как невыразимая мерзость, как беспримесная скверна, которая есть оно.

По периметру.

Столы, килограммы лабораторного стекла: колбы, пробирки, змеевики, стерильные камеры, чашки Петри.

Впереди на полу.

Несколько концентрических окружностей, нанесенных черным, в промежутках между ними остроугольные фигуры, подобие орнамента, который движется, кружится, не дает себя разглядеть, который уклоняется от прямого взгляда – но и вцепляется в него мертвой хваткой, не оторваться. От которого кожа покрывается мурашками и к горлу подкатывает тошнота.

Такое только обходить десятой дорогой, зажмурившись, непрерывно крестясь.

То, в стеклянном цилиндре, не дает времени продумать следующие действия. Невидимой ударной волной бросается наружу злобная сила, и все стекло в лаборатории мгновенно взрывается. Летит – убийственным шквалом осколков, сверкающей стеклянной пыли  - в лица.

Шаг вперед. Медленное время. И в медленном времени ты тянешься правой рукой к самой высокой высоте. Отсюда не видно, но ты знаешь, где небо. Где небо, ты знаешь всегда. Левая рука обозначает диагональ – правая нога продолжает ее вниз, не касаясь пола. На носке левой ты встаешь, как балерина в фуэте, и, нарушая законы физики, без толчка, без взмаха, кружишься золотым циркулем. И свет встает куполом, накрывает вас двоих, защищая от смертельного шквала.

О, если бы это была простая взрывчатка – ты ничего не смог бы сделать. Но природа взрыва такова, что ты просто танцуешь в свете – светом – золотым сиянием, и злое стекло стекает по невидимой преграде.

Потом вы просто сожгли там всё к чертям, предварительно разбив все, что можно было разбить, залили огнем и бежали к выходу из тоннеля, в живой нормальный мир.

Ну да, твой товарищ слегка придерживал тебя, и ты опирался на его плечо.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 8

А на этой картинке нет ничего особенного.
Человек лежит в траве.
Просто лежит в подсушеной солнцем траве, закинув руки за голову, ладонями под затылок, прикрыв глаза,  лицом к небу.
Вдыхает теплый воздух - сладкий, пряный, сквозь ресницы видит верхушки травы, размытые ярким светом и близорукостью, дышит, улыбается.
Ему хорошо.
Ничего больше.

запись создана: 30.10.2023 в 19:22

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 7

Высокие книжные шкафы темного дерева, ковер на полу, массивное кожаное кресло с высокой спинкой. На низком столике чайник, сахарница, пара чашек тонкого фарфора.

Все выдержанное, строгое, дорогое.

 Он посередине, в инвалидном кресле, остриженный под машинку, в пижаме, ноги покрыты пледом. Как будто на парадно сервированный стол кто-то поставил эмалированную миску со сколом на краю, с дурацким рисунком.

Хозяин кабинета – высокий, худощавый, уверенный в себе. Светлые волосы, четкий профиль – хоть медаль чекань. Черный костюм, белая рубашка. Сдержанные, точные жесты. Размеренными шагами обходит  кабинет, то оказывается за спиной сидящего в инвалидном кресле, то останавливается на фоне окна, продолжая монолог. Он как будто часть этого кабинета, или кабинет как будто рама вокруг него, они соответствуют друг другу, он хозяин здесь, и кабинет, как его продолжение, окружает узника со всех сторон.

Ходит и ходит, неторопливо описывает круги, как будто размышляя вслух, играя голосом на тонкой грани той вежливости без уважения, от которой уже только миллиметр до снисходительности.

 Предлагает чай, подает чашку, не дожидаясь отказа, непринужденно продолжает ничего не значащий монолог, так же непринужденно присаживается на подлокотник кресла, оставляя окно за спиной.

Теперь его лицо в тени, с высоты своего роста и подлокотника он все так же без спешки разглядывает сидящего в инвалидном кресле. Теплая чашка в руках собеседника, позиция сверху, сам в тени, продолжает подсчитывать узник. Чашка и блюдце, которые так нелегко удержать в искалеченных руках, это неприятное и унизительное дребезжание. Превосходство, явленное в обстановке и манерах. Какая тонкая работа, - узник позволяет себе микрон иронии, микрон, не больше. Не расслабляться. После всего - они не прислали бы разговаривать с ним кого-то настолько простого.

Несколько почти незначащих вопросов, спиралью подводящих к тому, о чем разговора не будет. Уклончивая улыбка – и узник, с усилием  дотянувшись, ставит чашку обратно на стол. Звяканье кажется оглушительным.

«Мы могли бы поговорить об этом как коллеги».

«Ваши, – узник чуть выделяет это слово, – коллеги из USA тоже хотели говорить со мной об этом. Боюсь, большего, чем они, вы не добьетесь».

Хозяин кабинета игнорирует эту реплику, но сравнение с североамериканскими коллегами ему неприятно, он их за коллег не считает, ниже его достоинства, и узник знает это. Что дальше?

Дальше хозяин возобновляет незначащий монолог, не меняя выражения лица и интонации, с тем же почти спрятанным превосходством, с той же ледяной доброжелательностью – ни слова угрозы, ни намека, но яснее было бы только прямо сказать: мы можем продолжить этот разговор и по-другому. Вот теперь действительно тонкая работа, успевает отметить узник, прежде чем приступ страха настигает его – простого телесного страха, очень острого, почти до обморока. 

Хозяин кабинета внимательно наблюдает бледность, мгновенно разлившуюся по лицу сидящего в инвалидном кресле, его расфокусированный взгляд, дрожащие руки. Узник не пытается скрывать свое состояние – и сил нет, и значения не имеет. Это тело. Его можно понять.  Но играет не оно. А сам он знает эту игру и тратить силы на лишнее не будет.

«Что вас связывает с А.?»

«Почему бы не спросить об этом у А.? Вы с ним старые знакомые».

«Его мнение мне известно. Интересно, как это видите вы».

Я устал, говорит узник, роняя голову к плечу. Отвезите меня в палату.

@темы: книжка с картинками

---

Рис 6.

Потолок низко над головой – и выше, выше, как будто взлетает наискось, открывая взгляду комнату в утреннем зыбком свете. Белое облако одеяла, невесомая тяжесть пуха и хлопка, тепло и нега, из которых не хочется выбираться. Ине надо, с облегчением вспоминает он. Это место своё, это дом брата, и сейчас не нужно спешить, можно медленно лениво потянуться, повернуться на другой бок, глубже укутаться в одеяло и остаться в дреме и покое. Он уже приехал, уже довез, ничего ненужного не случилось по дороге, дальше не его работа, к своей он вернется… не сейчас. Еще не прямо сейчас – и теперь есть это малое время для отдыха. Спешка и множество забот и срочных дел – это вчера, позавчера, неделю, месяц, месяцы… и снова, чуть позже. Чуть позже, но не сейчас.

Он не знает, сколько ночей уже не спал толком, сколько дней ел на бегу. Это плохо, это надо знать, он привык знать это, чтобы определять степень своей надежности и вменяемости. Он проснется и посчитает, он обязательно вспомнит все и сверится с календарем. Чуть позже. Сейчас он натягивает одеяло на голову и думает – не думает, знает, что здесь ему не нужно беспокоиться, держать периметр под контролем, быть настороже. Это дом безопасен, хозяин – такой же, как он сам, умеет всё то же, что и он сам, умеет достаточно, чтобы обеспечить безопасность, а в случае внезапной угрозы принять те же меры – сделать ровно то же, что сделал бы он сам. Не предаст и не подведет.

 Можно немного повозиться, найти самое сладкое и теплое – как молоко с медом – место между подушкой и одеялом, между вчера и едва начинающимся сегодня, ничейное место, его место сейчас. Он думает, хорошо бы так и остаться, не засыпая и не просыпаясь до конца, насладиться этим покоем как редким лакомством, он думает – и не замечает, что уже спит.

 

Его пробуждает запах отличного, не в спешке, не кое-как сваренного кофе. Улыбаясь, он выбирается из одеяла и осматривается. Сейчас всё выглядит иначе, чем накануне вечером – что уж там, поздней ночью, в желтом электрическом свете, сквозь мутное стекло усталости.

Дневной свет, падающий из окна, окреп и утвердился в комнате, гостеприимно освещает обстановку, простой и честный уют, книжный шкаф, два кресла, комод, радиоприемник. Дверь напротив открыта, оттуда в комнату проникает аромат кофе, быстрый стук ножа по доске, шуршание, звуки льющейся воды, звуки передвигаемой посуды, тонкие звуки нагретого масла, встретившегося с ломтиком бекона, бодрый запах их встречи, вот и помидор к ним присоединился – вот теперь уже точно пора вставать, только еще секунду, одну, последнюю, почти незаметную.

- Доброе утро, брат.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 4

Переключить обороты на 45, пальцами прижать пластинку к вращающемуся кругу, опустить  звукосниматель. Шорох и потрескивание иглы. Пианино, гитара, щетки. Старый звук, старая музыка, старые слова.

Till then, my darling, please wait for me
Till then, no matter when it will be
Some day, I know I'll be back again
Please wait, till then

Высокие окна, распахнута дверь на балкон.  Косыми полосами свет и тень лежат на паркете.  За руку – из кресла на середину комнаты, обнявшись, переступать под музыку босыми ногами с теплых плашек на прохладные, с прохладных на теплые и обратно. Танец. Объятие.

 Так уже не будет.

Забыть друг о друге, забыть о том, кем они друг другу стали за эти годы, такие длинные, полные трудов, опасностей, побед и поражений, смысла, отчаяния, горя, торжества. Такие недолгие. Так быстро пролетевшие.

Забыть, чтобы не выдать ни себя, ни другого, забыть, чтобы стать кем-то другим, поверить в это всем своим существом, насквозь, до спинного мозга.

Еще немного времени, только этот день, этот вечер, эта ночь – до середины ее.

Еще эта старая песня о надежде на встречу после войны. Старый звук, старая музыка, вечные слова.

I know every gain must have a loss
So pray that our loss is nothing but time

Молись, потому что так никогда не бывает. Время меняет всё. Не физическая величина, но события, мысли и чувства, прожитые врозь, по разные стороны разлуки, в их случае – по разные стороны  войны.

С полным согласием, что так должно быть, отдавать друг друга войне и времени. Молиться о чуде. Надеяться без надежды. Прощаться насовсем.

Till then, которое вряд ли наступит. Лбом к виску. Тепло и запах кружат голову нежностью и горем.

Теплые плашки, прохладные плашки. Свет и тень. Счастье и печаль.

Till then…

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 5

Круг мужчин в серых одеяниях с капюшонами. Там, в середине, охваченное и замкнутое в этот круг клубится темное, опасное, злое. Не оно ли пожирает свет? Его не разглядеть в подробностях, оно колеблется, края то набухают, то истончаются в дымку. Сердцевина темна и непроглядна. От него разит ужасом, как зловонием.

Мальчик лет шести стоит у края, снаружи круга, но для него оставлен промежуток между взрослыми – не встать в круг, нет, еще нет, нескоро настанет его черед встать в этот строй. Между серыми хабитами братьев, как в просвет не до конца закрытого занавеса,  он может видеть клубящийся ужас, облако тьмы и сильные руки братьев, твердо и слаженно движущиеся в такт и в согласии с голосами. Руки и голоса отталкивают грозный мрак, сминают, не касаясь его, придавливают, вжимают в каменные плиты. Мрак противится, вскидывает дымные плети, как чудовищные головы с разинутыми пастями. Но, скомканные руками и голосами, они опадают, жмутся к полу, втягиваются в него, гаснут.

Мальчик чувствует ужас и не боится, мальчик смотрит и учится. Братья, стоящие перед ним, готовы сомкнуть строй, закрыть зазор, защитить. Мальчик смотрит и чувствует ужас, но ужас не съедает его – мальчик смотрит, как братья сминают мрак, загоняют его в глубину и тьму, из которых он вырвался. Мальчик учится тому, что мрак можно победить. Все движения, слова и модуляции голоса он выучит потом. Сейчас его урок – видеть и запомнить, что мрак опасен, грозен и жесток, но не всесилен. Что ужас, как зловоние, исходит от мрака, и он велик и мертвящ, но не всесилен. Что когда-нибудь мальчик сам встанет в этот строй, замкнувший кольцо вокруг чудовища, и вместе с братьями победит его.

@темы: книжка с картинками

---

11.09.1973

за полночь свет гашу
и медлю заснуть
как будто
пока не спишь
продолжаешь вчерашний день
я знать не хочу о чем
придет рассказать это утро
но сердце чернеет там
где попало в его тень
эта тревога уже не пройдет
будет только хуже
уже отлит
пересчитан
по наши жизни свинец
слезами
кровью разбитых губ
будет солон твой скудный ужин
и это только начало
и нам конец
ветер уже идет
он раны твои остудит
он развеет твой горький дым
только боли ему не унять
доброй ночи, любимый город
завтра не будет

то есть будет, но по-другому и без меня

11.09.2012

---

Ах да, погруженный в мысли и трепет, я не дописал тот абзац.

Дайри примерно так с 2005 года был моей рабочей тетрадью.
Я тогда пытался написать Лелу Гамбару за год - по договору с издательством. Ну, мы знаем, что Лелу Гамбару я не написал. Это очень жаль, и больше я не подписываю договоров на еще ненаписанные книги. Вообще-то, никто и не просит, но если попросит (если бы у рыбы был мех, то в нем водились бы блохи) - я ни за что не подпишу. Так и знайте. 

Так вот, о том, как дайри стал моей рабочей тетрадью. Я изо всех сил писал Лелу Гамбару - и даже через силу. Где-то через полгода кончилось все тем, что меня стало тошнить от одного вида вордовской страницы. Физически тошнить, тоскливо и необоримо. Я не мог писать ничего вообще.

Пребывая в отчаянии по этому поводу...

Издательство обо мне предпочло забыть. Договор на продолжение они подписали до того как на них накатились с претензиями за Акамие и Розу. А когда накатились - быстро убрали книги с сайта и расхотели иметь дело с продолжением вообще. Даже аванс вернуть не потребовали, вообще замолчали всю историю. 

Насчет аванса это было хорошо, а вот насчет невозможности писать - совсем плохо.

И в какой-то момент я понял, что тошнота и тоска накрепко привязаны к ворду, к намерению написать "настоящий текст". А в дайри я строчу беззаботно и совершенно свободно. Даже истории. Потому что дайри - это не про "настоящий текст", дайри - про потрепаться между делом, написать необязательные снаружи, но важные внутри себя слова. Без обязательств. Без ожиданий качества. Без необходимости связать концы с концами или там писать каждый дено определенное количество знаков (даже звучит ужасно).

И в один прекрасный момент я открыл окошко для поста и начал... и продолжил... И спасибо дайри за это - Видимо-невидимо только поэтому и началось. Потом я смог вернуться в ворд и писать там. Но еще долго я просто переносил туда первые абзацы из дайри и продолжал стучать по клавишам, начал - уже не остановиться.

В общем-то, я до последнего так и делал, пока обитал в дайри.

---

Рис. 3

Вымощенное бетонными плитами поле, за ним – аккуратная линия белых прямоугольных домиков, окруженных газонами. По краю торчат молодые, недавно посаженные пальмы.

Он выходит из кузова фургона – дверь открыли перед ним. Неловкий, неуверенный шаг слегка подлеченного тела -  вниз, на бетон. Он бос, на нем только серого цвета тюремная «пижама», наручники, соединенные тонкой цепью с кандалами на ногах.

Он оглядывается, щурится на яркий дня, получает удовольствие от того, что день – день! И он видит солнце, небо, высокие облака. Белые. Небо такого небесного цвета и такие белые облака. Солнце слепит глаза, но он смотрит, щурится, смаргивает слезы, смотрит.

Он уверен, что видит солнце в последний раз. Он смотрит на небо, приветствует его,  прощается с ним.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 2

Рис. 2а

Он стоит на перекрестке.

Прямо перед ним – небольшой парк или сквер, деревья старые, над их кронами, как будто из них, в небо устремлен указующий перст островерхой башни. Темный кирпич, темный круг циферблата, темная медь римских цифр и стрелок.

Справа он видит высокий дом того же темно-красного кирпича, невысокий забор из каменных столбиков и кованых решеток отделяет его от тротуара. Длинным рядом молодые тонкие липы, подстриженные в шар, стоят в железных решетчатых «стаканах».

Он снова смотрит на башню, на часы.

Раннее утро, и времени ровно столько, что еще рано идти туда, через сквер, к невидимому отсюда зданию, в которое он должен войти с боем часов. Он приехал рано – не слишком, не настолько, чтобы можно было неторопливо прогуляться, посидеть на скамейке под старыми деревьями или выпить кофе в каком-нибудь открытом в этот час кафе по дороге. Минуты три всего – лишние, и они тянутся бесконечно.

Он стоит на перекрестке, уверенный, что его примут, уверенный, что всем хорош, вот только досадная складка избыточного времени морщит безупречную ткань этого знаменательного утра. Впрочем, не о чем беспокоиться, еще всего лишь пара минут – и можно будет сделать шаг и идти вперед, не останавливаясь и не торопясь, он точно знает, сколько времени ему нужно, чтобы дойти.

В нем все дрожит внутри крупной отчаянной дрожью, он уверен, он уверен, что абсолютно подходит и будет принят, он всем хорош, он полностью соответствует самым высоким требованиям – их требованиям – он уверен. Только пересохло во рту и колени подрагивают от напряжения, трудно устоять на месте еще целую минуту, он постукивает носком ботинка по булыжнику, он дышит, как будто бежит, да его всего трясет. Стрелка вздрагивает в крошечном движении, он делает шаг.

Рис. 2b

Высокое крыльцо, врезанное в угол здания, массивная деревянная дверь, по обе стороны – львы.

Контракт подписан. Два слова внутри – и больше ничего.

Он спускается по ступеням, как будто невесомый и как будто слегка оглушенный, выходит на середину мостовой – старая улица пуста. За оградами высокие кусты, тишина – или ему не слышно ничего снаружи. Внутри облегчение и звенящая пустота, к которой лучше не прислушиваться, потому что, возможно, в ней таится ужас.

Он практически человек без прошлого – у него есть две недели на то, чтобы завершить все дела и отношения, выйти из вчерашней жизни так, чтобы зазор не был заметен, не привлек внимания.

Он не чувствует ничего.

Рис. 2с

Прямо за окном – фонарь. Шторы не задернуты, и его свет падает на пол перечеркнутым прямоугольником, озаряя радиоприемник слева от окна, спинку стула, сброшенную одежду.

Если смотреть на окно и фонарь, почти не видно затылок человека, лежащего рядом с ним в темноте. С которым, за все три года знакомства они никогда даже намеками не говорили ни о чем таком. С которым они просто выпили на прощанье. Может быть, немного перебрали. Может быть, чересчур. Не в первый раз, конечно. Но - на прощанье. Который в последний момент, уже прощаясь, вдруг втолкнул его в дверь и поцеловал, и дальше было уже не остановиться. А хмель слетел еще до того, как их губы соприкоснулись.

Но теперь все равно. Самолет завтра. Они больше не увидятся.

Никогда.

Года полтора, пожалуй, но они еще не знают.

Рис. 2d

В иллюминаторе только небо и облака. Сиденья накрыты белыми салфетками поверх синих чехлов. Куда он летит. Во что он ввязался. Это какая-то странная секта из тех, которых полно. Это какие-то мошенники. Во что он влез.

@темы: книжка с картинками