Что мне в лайфтобере нравится особенно - что специальных внешних действий можно и не делать, дело не в них.
Главное делается внутри.
Просто прожить миг и заметить его. 
Просто сказать ура и спасибо и божекакэтопрекрасно и ааааа. Что-то такое.
Можно даже никому об этом не рассказывать. Можно просто сам-один-секретно пройти этот путь. Годная история.
Просто вместе веселее, легче продолжать, чья-то запись напомнит, что "мне же тоже надо", а если на пару дней отвалишься, то есть куда вернуться, потому что кто-то в это время продолжал. Этот кто-то, возможно, устанет и не сможет в другой день. Но ему тоже будет куда вернуться, потому что продолжал ты и кто-нибудь ещё.
Это дело благое, я считаю.
Присоединяйтесь. Рассказывайте о лайфтобере. Ставьте теги. Радуйтесь.
Начать можно с сегодня.
Сегодня бывает каждый день.

@темы: жизнетябрь, lifetober

---

Лайфтобер день 4

Изрядный кусок чудесного свитера - раз. 
Пирожное такое прекрасное, что опомнился, только когда друг сказал: а как же фоточка в лайфтобер? - два.
Неспешная прогулка по темным мокрым, совсем осенним улицам с хорошими разговорами - три.
Флакон с правильным волшебным ароматом из правильных волшебных рук в неожиданный подарок - четыре.
И не забываем об утренней чашке какао на рисовом молоке с ложкой льняной муки, куркумой, имбирём и маршмеллоу - это пять.
Всем вдумчиво и бережно насладился.

@темы: жизнетябрь, lifetober

---

Нам обещают знатную магнитную бурю уже завтра. Кто ловит предвестники, тому машу рукой, я уже. И от кошки моей привет, мда.
Тем не менее - день 3.
А хорошо же поработал сегодня, хорошо, не отнять. И этому радоваться - особая радость. Удовольствие от хорошо сделанной работы никаким другим удовольствием не заменяется.
Ещё - был у меня небольшой хлопковый пледик, связанный собственноручно, приятный и на вид, и тактильно. Но как-то всё не находил применения. Сегодня внезапно посетила меня мысль использовать его в качестве банного полотенца. И это была чрезвычайно удачная мысль. Мягкое, пластичное, отлично впитывает, не похоже ни на вафельное, ни на махровое - совсем другое, очень приятное. Навяжу-ка я себе ещё таких полотенец на все случаи. 
А ещё - предвкушал очень осеннее приключение в субботу.
Ещё заваривал чай с розой, клубникой и земляничным листом.
Ещё вязал уютный свитер из подаренной другом шерсти.
И любовался шапкой и носками, первыми за эту осень.
Ещё много такого, на что особенно обратил внимание, и это было хорошо.
Хороший третий день лайфтября.

@темы: жизнетябрь, lifetober

---

Ещё один вариант описания того, чем нужно заниматься в этот живтябре.

 

Увидеть красивое - сфоточкать, прикоснуться, записать. 

Сделать что-нибудь красивое.

Посидеть с чашкой чая или чая+, подумать себе что-нибудь хорошее.

Протереть листья фикуса.

Шуршать листьями в парке.

Шуршать листьями в парке с другом.

Выгулять пёсика.

Погладить кота.

Связать пол-носка.

Приготовить вкусную еду.

Испечь шарлотку!!!

 

Главное - отметить это как акт жизнеделия.

Сделать свою жизнь заметной для себя.

 

Что ещё приходит в голову? Чем можно заниматься в этом тябре?

 

И ещё - рассказать об этом. Поделиться. Сделать это вместе.

В конце концов, так, вместе, день за днем мы и соберём список того, чем можно заниматься в лайфтобере.

Есть идеи?

@темы: жизнетябрь, lifetober

---

Задумался вчера, в чем же мы практикуемся, что практикуем в лайфтобере?

Ответ очевиден: это практика замечать жизнь, отмечать жизнь - отмечать как в "отмечать день рождения" - каждый день, утверждать жизнь.

Где бы ни был и как бы ни был. Миг жизни вырвать из небытия и поднять над собой обеими руками.

 

Поработать миру немножко проявителем и закрепителем.

 

Проявляя и закрепляя то, что хочешь проявить и закрепить.

 

Так вперёд.

@темы: жизнетябрь, lifetober

---

Вчера был день второй, и я  с большим удовольствием довязал чудесную и очень внезапную шапку из нежнейшего яка, прогулялся по солнцу немного, и мы отлично порепетировали к скорому уже концерту...
Всё это было про жизнь, про движение, про намеченные планы, их корректировку - и внезапные повороты.

Кстати, концерт будет в субботу, 26 октября, позже уточню место и время, вот только коридор совсем закончится, да.

@темы: жизнетябрь, lifetober

---

Засада, конечно, в том, что самое простое каждый день - фоточка телефоном. Но эти фоточки потом в дайри не впихнуть. Вот это засада, да.
Что ж, я готов потренировать креативность. Это тоже про жизнь.

@темы: жизнетябрь, lifetober

---

Лайфтобер

Вчера начал, сегодня с утра понял, что надо сюда нести.
Просто потому что. Просто надо и хочу.
Вдруг и здесь пригодится.
*
Ни на инктобер, ни на укетобер в этом году даже замахиваться не стану. Да и - удивительно и не удивительно вовсе так-то - в этом году мне не попалось ни одно сообщение об этих тоберах.

Но... что же делать, что же делать? Тобер же начался!

И тогда я придумал: это будет лайфтобер, жизнетябрь. 

Просто каждый день я буду делать что-нибудь про жизнь, для жизни и за жизнь. Простое. Маленькое. Живое.

 

Можно присоединяться, можно этот тобер сделать ещё каким-нибудь особенным тобером. Кто со мной?

 

Объявляю лайфтобер - и от винта.

 

Правила простые: каждый день что-то живое и пост об этом, с тегами. Если негде пост писать, можно здесь в комментариях писать про каждый день.

@темы: жизнетябрь, lifetober

---

Стоило сюда рождаться?
Даже если оставить за скобками тот (не?)факт, что ты тут в командировке, а не ради собственного удовольствия, так что торг здесь неуместен.
Даже если оставить.

Стоило?
Вся боль, все потери. Господи, да забудем даже те катастрофы юности, разочарования, предательства, когда казалось - мир рухнул и жить теперь невозможно.
Забудем, оставим, правда, дело житейское. С кем не бывает. Ну, маловато таблеток выпил, проснулся - и слава Господу! Зато потом показал фак "злобному мирозданию" и поклялся, что будешь жить несмотря ни на что.
Дело молодое. Не стоит переоценивать.

Но вот тот момент, когда Д. перестал дышать?

Или когда месяц спустя ты зашёл в супермаркет за едой и хозяйственным и на полке увидел шампунь, который подошёл бы ему. И стоял, зажимая одной рукой рот, а другой дыру в груди, чтобы не орать на весь супермаркет и не истечь кровью - не физической, иной, вполне реальной однако.
Как насчёт этого? Стоило сюда рождаться?

Или всё-таки вспомнить и вернуть в уравнение детство-отрочество-юность, кошмары воспитания, кошмары взросления, кошмары всего...

Оно. Того. Стоило?

Я слышал, как он смеётся.
Я видел, как рождается из куколки бражник, как расправляются его крылья.
Я складывал слова.
Я слышал, как он смеётся.
Я стоял на сапе и в первый раз шел по реке один и не мог наглядеться.
Я держал на руках сына.
Я складывал слова.
Я встречал тех, кого не надеялся встретить.
Я держал его за руку.
Я слышал, как он смеётся.
Я складывал слова.
Я видел сына взрослым, и мы говорили, как два взрослых, которым интересно друг с другом.
Я складывал слова.

Я слышал, как он смеётся. Оно того стоило.

---

Колыбельная о рыцаре

Ни чужих писем, ни чужих песен
Для добра и зла мир по-прежнему тесен
Ни надежд, ни сказок, ни белого шума -
Кто тебе сказал, что ты сам всё придумал
Кто тебе сказал

Стрелка на часах всё ходит кругами
Лодка заблудилась меж двумя берегами
Вороны летят, да пока недолёты
У судьбы со мной не закончены счёты
А вороны летят

Рыцарь из доспехов смотрит наружу 
Войско полегло, сам ранен и недужен
Если из доспехов выбраться на волю
Кто его обнимет во пустом поле
Кто позовет

Странные вопросы стройными рядами
Где твои гербы, ордена и медали 
Где твоя корона, где твое знамя 
Странные ответы - смутными снами
Да всё наяву

Птица моя слава, как поешь сладко
Сердце ты мое - на заплатке заплатка
Руки-то пусты и сказать-то немного
Где тот первый шаг, что рождает дорогу
А куда идти

Память моя лебедь, где ты летаешь
Именем моим кого называешь
Голосом моим зовёшь и тревожишь
Ищешь меня, а дозваться не можешь
Вот я смотри

Ни чужого места, ни чужого права
Ни чужой ноши, ни чужой славы
Ни чужого горя, ни чужой победы
Не ищу - иду по своему следу 
Собственному

---

Удивительное это чувство, когда заходишь в дайри (на радостях) повесить новый кусочек текста (наконец-то!), а потом идешь работать, а там говоришь о грусти об утраченных практиках, например, о пробежках, эхехе, а потом опять приходишь в дайри, разбираешься, как тут жизнь на Марсе, смотришь - много-много, удивительно много комментариев, за сотню, накидали в Дискуссиях, и идешь смотреть, что там, и в основном это комментарии в чужих уже заброшенных дневниках, а вот несколько последних - в давно опустевшем сообществе, которое ты заводил когда-то для друзей-любителей пробежек и прочих радостей, для взаимной мотивации, и вот там в комментариях накидали спама, ты удаляешь спам, пробегаешь глазами сами посты...

Так, а где теперь найти годные кроссовки для бега?

---

- Отличный замочек, надежный. Чтобы собрать по крупицам рассеянные намеки, времени нужно немало, ум живой и быстрый, отточенные навыки работы с информацией. Если не знать ключей, но долго искать дверь, можно и случайно попасть в нужное место в нужное время. Вот и получается, что, пока человек ищет ключи, ему надоест и рукой махнет, разуверится, бросит это дело. Или без ключей тыкаться наугад – тоже ведь надоест. В обоих случаях, если человек продолжает и продолжает искать – не важно, ключ или саму дверь – значит, желание его настолько сильно, что за годы не ослабеет, а причина настолько велика, что не утратит актуальности. В обоих случаях когда-нибудь он дверь да и найдет, вот тогда и хорошо. Никто меня по пустякам не побеспокоит.

Есть еще такие, правда, кому просто везет. Удача их любит. Бывает. Тут уж я ничего поделать не могу, против удачи переть – себе дороже. Тут уж с чем бы ни пришел проситель, я его, по крайней мере, внимательно выслушаю и вопрос его всерьез обдумаю. Ничего больше обещать не стану, но вот это уж точно.

А ты… - Рутгер искоса глянул на незваного гостя, - ты у нас, похоже, из этих. Так что давай завтракать, потом по хозяйству поможешь мне, потом обед, потом погуляем, а потом уже о деле твоем расскажешь.

- Да у меня дело срочное, - рванулся спорить Марвин.

Рутгер остановил его жестом и кивком.

- Ясно, что срочное. Эти, которые удачливые, со стратегическими планами на ближайшие триста лет вообще не приходят, не та повадка. У которых на триста лет, те по библиотекам ключи ищут. Чаще всего напрасно, но это другая история.

А ты, угадаю, летел сюда сломя голову, как только тебя эта счастливая идея осенила, ты внутри и сейчас бежишь-летишь, рот откроешь – и затараторишь меня насмерть. Нет уж, уважаемый мой удачливый гость, раз не было у тебя лет и лет поиска, когда желание сто раз на сто раз обдумывается и передумывается, рассеивается и заново рождается, уточняется и выворачивается наизнанку – то есть, конечно, с изнанки на лицо, на самом-то деле, - вот тебе такое мое условие.

Принимай до вечера обет молчания. Говорю только я. Это хорошо. Я тут много времени один, годы и годы, если на ваше время считать. Привык долгие речи вести, да всё с камнями и травой, с небом, с прибоем, с птицами перелетными в сезон. Мне с живым человеком поговорить охота. Но ты молчи. Есть будем – молчи. Работать будем – молчи. Гулять пойдем – молчи. Вечером, как я сяду вон на ту скамеечку, трубочку раскурю и на тебя так внимательно, вопросительно гляну – вот тогда и говори. Всё, что тогда сказать захочешь, тогда и говори. А до того – ни слова. Вот прямо от сейчас.  Согласен – кивни. Не согласен – можешь спорить, пока я тебя к выходу провожаю.

@темы: охота на хосс

---

Дзынь

Дзынь. Дзынь.

Три тени у тебя, а когда-то были все тридцать три – молодые, сильные, густые той особенной густотой, которая бывает только от богатого, щедрого здоровья, от избыточной силы. Может быть, даже и триста тридцать три их было.

Теперь не то, что тогда: три тени только и остались с тобой.

Одну ты упустил по нечаянности – и не огорчился ничуть. Неровное число, конечно, но не каждый и заметит: что тридцать три тени, что тридцать две – когда они, крупные, темные, налитые водят хоровод вокруг твоих легких ступней, где уж сосчитать. Да, каждая тень не просто так человеку дана, и страшно оглянуться назад в конце жизни и понять, что зря растратил драгоценную живую тьму, на ничто пустил, ни за что отдал. Но ты не особо и виноват был в потере. Просто сделал что-то не то, даже неизвестно что. Ну, все когда-нибудь делают что-то не то, даже не по одному разу. Ну, ты еще и не хотел признаться, и не кому-то, а себе самому не хотел признаться, что сделал что-то такое, не такое, не то. Долго с этим тянул, перетянул. Что-то как будто тихонько дзынькнуло, может быть, а ты и не услышал даже, отмахнулся.

Может, и сам бы не заметил, что теней стало на одну меньше – где уж сосчитать, когда их вон сколько, кто их в юности считает? Просто как-то непривычно пусто стало под ногами, как будто чуть меньше опоры. И ты несколько дней провел, крутясь вокруг себя, пытаясь сосчитать, пересчитать, не обсчитаться.

Дзынь.

Вторая тень от тебя сбежала, когда ты сделал опять что-то не то, такое же, как в первый раз. От отчаяния сбежала: все равно пропадать, лучше вперед всего исчезнуть, чтобы долго не мучиться.

Пустота под ногами увеличилась совсем незаметно – можно и не почувствовать. Вот ты и не почувствовал. Как будто совсем ничего не почувствовал, и тонкого резкого звука за спиной не услышал – того болезненного и пугающего звука, как будто где-то в параллельном измерении порвалась струна. Очень близко и совсем не здесь. Ну, так и не здесь же – что внимание обращать?

А потом ты опять сделал такое же не то, только на этот раз специально озаботился, чтобы никто этого не заметил. То ли на другого свалил, то ли так хорошо держал лицо, что никто и не подумал, что надо что-то заметить. Вот же человек прилично стоит, не краснеет, не бледнеет, взгляд не опускает, улыбку не комкает. А что как будто провалился немного сквозь землю, ну, с кем не бывает, может быть, у него от рождения не все в порядке, чего-то не хватает. Пары-тройки теней, например.
Кто-то, может, и сказал: уродился таким, что с него взять? А ведь это было так несправедливо! У многих отродясь столько теней не водилось, сколько у тебя осталось. Однако, когда сильно обидеть хочется, никто на справедливость не оглядывается, не до справедливости тут.

Сколько раз ты в жизни делал что-то не то? После седьмой и считать перестал бы, если бы начинал. После седьмой или после девятой, вспомнить бы еще, да какая разница? Не тени и были. Настоящие, родные, свои – не ушли бы, не оставили бы в трудную минуту. А эти ушли. На звук лопнувшей где-то в недосягаемом пространстве струны ты уже и внимание обращать перестал. Никому же не слышно, кроме тебя – может быть, и вовсе нет никакого дзынь?

Поначалу испытывал некоторые затруднения с тем, чтобы не сбиваться с шага, когда вдруг слегка перехватывало дыхание, как на воздушной яме. Кажется, как раз в тот момент, когда очередная тень расставалась с тобой, такое и случалось. Тени у твоих ног поредели изрядно, балансировать и выкручиваться, чтобы устоять на ногах, приходилось почти непрерывно. Перестала быть слышна музыка – не та, что умца-умца или тили-тили, а такая, в которой много струн поют, перехлестываясь и переливаясь, под лаской смычков. Заодно и навязчивый взвизг, часто возникавший на краю сознания, от которого ни врачи не могли помочь, ни беруши, куда-то исчез.

Что касается врачей, они так и не нашли причину.

Дзынь-дзынь.

После оказалось, что у тебя просто звенит в ушах, и надо идти к отоларингологу опять, но тут ты уже сам поленился и не пошел: ну, звенит и звенит, не мальчик уже, с возрастом чего только не бывает.

Тем более, некогда было: все время надо было что-то делать. Что-то очень важное, необходимое в жизни. Без чего нормальной жизни нет, все это знают. В ушах звенит, да. Но и дела делаются.

Еще было, что встретил одну – сколько-то теней у нее было, не очень много и жиденькие какие-то, но были. Решил, что вот он, твой счастливый жребий, идеальное что-то. Так хотелось, что даже не обратил внимания на кинувшиеся врассыпную тени. Впрочем, ты и так не обращал на них внимания. Ну, взрослые же люди, мало ли что тени разбегаются. У кого не разбегаются? Без теней жить можно, с голоду не умрешь. Не то что без денег или без семьи. Без них умрешь, без теней – нет. Запросто можно жить без всяких там теней, тем более, что у тебя еще сколько-то осталось.

А тут всего-то: придумал себе вместо неизвестной правды всем известную сказку об идеальной любви, а когда не сложилось, долго не мог поверить, все пытался удержать то, чего не было. Сколько-то теней почти до конца продержались, но под конец все-таки не выдержали.

Дзынь-дзынь-дзынь.

Ну, раз личная жизнь не сложилась, решил ты, терять уже нечего, жалеть не о чем. И очень, очень усердно принялся жить нормальной жизнью. Тени только порскнули. Как стайка воробьев.

Но было-то их изначально не просто много, а вот так: мнооого! Чего жалеть-то? Они ж бесплатные. Ну, ты и не жалел. И потом не жалел тоже. И зачем что-то менять, если оно и так все катится, происходит заведенным порядком? Только хуже делать. Только усложнять. А кому оно надо?

Дзынь.

Кто может сказать, когда их осталось мало? Как в той апории про лысого - с какой утраченной волосинки ты стал не просто редковолосым, а совсем ужас какой, может, поперек уложить? Всегда было много, теперь вот уже и совсем считай нету. Как давно говорили, три волосины в пять рядов. Вот только и рядов уже не пять. На один ряд еле хватит: две тени крепко сбитые следуют за тобой по пятам, но так неохотно, без уважения; и одна полупрозрачная, такая вялая, малоподвижная, волочится, как битый молью хвост.

Те две точно знают, что ты обязательно сделаешь что-то такое, от чего они исчезнут. Так положено, и они уже знают правила игры: тень в тарелку не положишь. И много чего еще не сделаешь с тенью – ни с ней самой, ни в ее присутствии. Так что убирались бы скорее – это соответствует желаниям обеих сторон.

Они тут явно лишние.

Дзынь. Дзынь.

А вот та, третья, она точно знает, что останется с тобой. Даже когда те две уйдут. Даже когда и ей будет пора от тебя отделаться, она не промедлит, но и торопиться не будет. Это она, последняя, пойдет за тебя на берег летейский, поднимется в ладью, не оглянется. Но до того она будет всегда с тобой, неразлучно. Не потому что любит тебя или какая-то особенная.

Обыкновенная. Тень как тень. Просто она последняя по счету. Никакой предопределенности, просто ты уже заранее знаешь, что последней будет она. Те были резвые, сбежали при первой возможности. А эта слишком слаба, чтобы увернуться от твоих ловких мыслей, бросить тебя на половине вздоха. Или, может быть, она какая-то особенная. Может быть, она действительно не такая как все. Может быть, ты ее за что-то особенно любишь. Или не за что-то, просто нравится она тебе, просто так.
Может быть, это она любит тебя. Может быть, в ее глазах ты не безнадежен. Не все не то, что отпущено на твою жизнь, успел сделать, лентяй такой и саботажник. Может быть, если очень сильно исхитриться, можно больше и не делать не того?

Может быть, у тебя с ней еще получатся славные, прыткие и крепкие маленькие тени?

Дзынь.

запись создана: 09.03.2018 в 08:33

---

Огонь

Зима – самое тяжелое время. Темнеет рано, окна зажигаются в «детское» время – идешь со второй смены, а они уже горят.  И в каждом доме есть окно с красными занавесками. Зажмуришься, а поздно. Уже увидела, уже несешь под веками, уже содрогаешься и дышишь рывками. 
Началось давно, еще до школы – просто один внезапный сон, нарушивший сладкую безмятежность полетов над сочными травами золотых полян, над верхушками деревьев, над реками и крышами, дорогами, сонными озерами и яркими улицами. Просто огонь охватил весь мир и не утихал, и не было укрытия и защиты. Сон повторялся снова и снова – нечасто, но непредсказуемо, самый мирный и счастливый день к вечеру оборачивался тревожным ожиданием ночи и огня. Иногда ожидание оправдывалось. Чаще – нет, но вместе с облегчением приходило понимание того, что следующая ночь может вспыхнуть и обуглиться. Такое не случалось две ночи кряду, поэтому после кошмара некоторое время засыпалось спокойно, но с каждым разом все тревожнее были вечера. 
Постепенно Катенька притерпелась и научилась даже забывать о кошмаре, подстерегавшем за границей яви. Да и возвращаться он стал реже. 
А потом начались эти зимы, темные вечера, горящие окна, будившие страх.

Катенька их боялась. Очень важно было как можно скорее взять себя в руки, выровнять дыхание, согнать с предплечий и спины острые мурашки, подумать о чем-нибудь другом, об оценках в дневнике, о домашке, о том, какое настроение сегодня у мамы, уж лучше бояться ее гнева за опоздание на пятнадцать минут, потому что заболтались с подружкой на перекрестке, где одной прямо, а другой направо, опоздание, которое непременно будет названо безответственным и на полчаса, а мама волнуется, а пища остывает, и «ты питаешься моим сердцем».
Даже если влетит не только на словах, даже если с гвоздя за дверью будет снята тяжелая выбивалка для ковров, и будет больно, обидно и несправедливо – уж лучше это, чем сменяющие друг друга в голове картины:  красные окна, кадры из документальных и художественных фильмов, иллюстрации из книг и обрывки того самого сна, где мир горит, и нет укрытия и защиты, нет выхода и спасения, где только пылающее красное и обугленное черное – дома, деревья, падающие птицы и скорченные тела звериные и человеческие.
Поднимаясь по лестнице, Катенька оббивает сапоги о ступеньки, отряхивает плечи, старательно выколачивает шапку и варежки об перила – в шерстяной вязке снег сидит прочно, если не вытряхнуть, с батареи будет капать на пол.
В квартире жарко, мама у плиты, пахнет котлетами.  Замечаний в дневнике нет, но есть тройка и четыре с минусом, не смертельно, но тяжкий вздох и поджатые губы неизбежны, как и долгий речитатив о том, что в ее годы мама была отличницей, несмотря на все трудности послевоенной жизни, о том, как старалась порадовать свою мамочку, не то что Катенька. Это тягостное представление повторяется из вечера в вечер, Катенька ест котлеты, потому что не есть нельзя, мама старалась для нее, и котлеты очень вкусные, хотя в горло лезут с трудом под сетования о ее бездарности, неблагодарности, лени и безответственности. 
После ужина Катенька приносит из сарая ведро угля для котла и садится за уроки. Настольная лампа бросает овал желтого света из-под зеленого эмалированного колпака, тетрадь в клетку для математики, тетрадь в линейку для русского, глава из учебника истории, два упражнения по инглишу, всё. Вытащить из кладовки подушку, пуховое одеяло и простыню, застелить диван, переодеться в ночную рубашку с оборками у ворота и на рукавах – как у принцессы, - умыться, выплести ленты из косичек, погасить свет, лечь с книжкой – теперь можно полчаса почитать, а если мама уснет под телевизор, то и дольше.  Но Катенька засыпает первой, книга выскальзывает из рук под тяжестью кораблей со всеми их парусами и пушками, провиантом и балластом, ценным грузом и пассажирами, надеждами и опасностями Карибского моря…
Катеньке снится, что лето, что она сидит в саду у своей тезки, подружки старше ее на один год и на один класс, вернее в саду ее бабушки с дедушкой, к которым она приезжает каждое лето, и это такой счастливый сон, как будто на самом деле лето, как будто они с Катей сидят на ступеньках веранды, выходящей в сад, лепят из пластилина красавиц, украшают их наряды перьями от соседских кур, выбирая самые пушистые и цветные, лепят рыцарей и их коней. Если тонкие палочки облепить пластилином, кони будут стоять крепко, а если для задних ног взять веточки спиреи, которая растет у забора, то ноги будут согнуты под самым натуральным углом, как у настоящей лошади, это все изобретения минувшего лета, и во сне Катенька снова показывает Кате, как это ловчее сделать, а потом лепит всех коней, потому что ей нравятся кони и она много про них читала и рассматривала фотографии и рисунки. У Кати зато гораздо лучше получаются платья с многослойными оборками разных видов, розами из скрученных тонюсеньких полосок пластилина и сложные прически с завитками. Катя ходит в художественную школу.
Они сидят на ступеньках, перед ними сад, в глубине заросший лопухами, над ними ветки старых яблонь, нагруженные зелеными твердыми яблоками. Из щели между ступеньками высовывается красно-оранжевый язычок пламени. Катенька вскакивает и топчет его подошвой сандалии. Он пропадает, но тут же выскакивает рядом, и другой чуть в стороне, и третий ступенькой ниже, огонь лезет вверх по стволам яблонь, листья лопухов чернеют и скручиваются, дом горит, Кати не видно, Катенька мечется между горящим домом и горящим садом, и видит горящую улицу, горящий город, и знает, что горит весь мир.

- Что ты орешь? – мама стоит над ней темной фигурой в темноте. –Опять? Начиталась на ночь, орешь теперь. Напугала. Спи. Не ори. 
- Мне приснился страшный сон. Я боюсь.
- Не выдумывай. На Невского захотела? Еще чего не хватало, позориться с тобой. Хотя тебе там самое место. Спи, мне на работу вставать, а ты орешь тут.
Катенька не хочет "на Невского", там психбольница, мама часто грозится сдать туда. Вряд ли правда сдаст, она преподаватель в университете, ей такого позора не надо. Но кто ее знает. 
Катенька не хочет спать, держится, крепится изо всех сил. Но сон подступает неудержимым приливом пламени и жара, и в последний момент, когда она еще чувствует одеяло и простыню и подушку под головой, она скулит в сгиб локтя не могу больше не могу больше не могу
*
Мауро понимает, что ему не выстоять. Хосс слишком много. Да, это частая история в последнее время – они все чаще нападают прицельно на охотников, объединяясь в большие, как никогда прежде, стаи, нападают внезапно, появляются из ниоткуда. Долгие подкрадывания остались в прошлом – засада и стремительный налет, теперь так. Они по-прежнему уязвимы для прорастающей из плоти охотников стремительной стали,  но их слишком много. Теперь действует строгое правило не спать по одному – и напарник Мауро был рядом с ним еще мгновение назад, а теперь в той стороне, где Мауро видел его в последний раз, истошно мяукающий клубок пятнистых тел, мелькание огромных когтей, вымазанных кровью и тем, что было его мыслями и чувствами, снами и песнями, его шутками и вздохами, самой его сутью, и всё, его больше нет, совсем нет, и Мауро понимает, что он следующий. 
Отчаянным рывком он бросает себя прочь – не знал, что такое возможно, никогда не слышал о таком, не рассчитывал, что получится. Он вообще не рассчитывал, просто миг ужаса и отчаяния – и что-то в нем, безгласное и могучее, перехватило управление, толкнуло, дернуло, швырнуло на поверхность.
Задыхаясь, он бьется на кровати, выпутываясь из одеяла, как будто проснулся из кошмара, как будто просто страшный сон приснился, обыкновенный сон, из которого можно выдраться, проснуться, понять, что это сон был. Затем он понимает одновременно две вещи. Что с ним случилось невозможное, такое, чего никогда не бывало – даже снаружи никто не может разбудить человека,  атакованными хоссами в промежутке между сном и явью, потому что это не сон, это не во сне, это на самом деле. Что номер гостиницы, где они с Камиллом остановились на ночь по дороге в Александрию, горит. Третью вещь он понимает немного позже: ему не выбраться. В коридоре бушует пламя, в окно видны крыши домов на другой стороне улицы. Гостиница возвышается над ними, а этаж предпоследний и если прыгать – только вниз, только насмерть. 
Он смотрит на тело Камилла. Конечности слабо подергиваются, из приоткрытого рта свисает ниточка слюны, переливаясь красными и оранжевыми бликами. По крайней мере, он уже ничего не поймет. Мауро оборачивается к окну. Нет, до крыш ему не допрыгнуть, и простыни не хватит, чтобы спуститься по ней. Внизу мечутся и кричат люди – полураздетые или неодетые вовсе. Из соседних домов по цепочке передают ведра с водой, но здание слишком высокое, даже струи из шлангов пожарных вапоров не добивают и до половины. Ловушка без выхода и спасения.
Камилл не поймет, не осознает… Но жар, но боль, какую и не представить. Тело, даже лишенное сознания, способно чувствовать. Мауро подносит ко рту кулак, но даже на это нет времени – он уже прыжком возле кровати, самое быстрое, что можно сделать – выкинуть тело в окно, но если не сразу насмерть, так ведь бывает? Все лучше, чем огонь. И самому следом. Раз уж так вышло. Раз уж так.
Пол горячий – в номере этажом ниже, прямо под ними, бушует такое же пламя. Как он не задохнулся в дыму? Какая теперь разница, впрочем. Хотя, конечно, жаль, кривится Мауро. Очень жаль, раз уж так. Жар нестерпимый – Мауро чувствует его босыми ногами. Что если пол провалится раньше, чем он успеет выбросить Камилла и выпрыгнуть сам? Оставить напарника здесь – такая мысль, да, мелькает, но некогда даже устыдиться ее. Он обхватывает голову Камилла, как на тренировке – учили-то на хосс, но никогда такого не было, чтобы охотник выронил мечи, пока жив в пространстве между явью и сном, это невозможно, просто перестраховка, на всякий невозможный случай. Он целует Камилла  в лоб и резким движением ломает позвонки.
Теперь только прыгать. Или…
Он ставит ногу на край кровати, перешагивает через – теперь уже окончательно и неоспоримо – мертвого Камилла и ложится рядом. Тело будет чувствовать, но не он сам, правда же? Он надеется на это и держится за надежду изо всех сил, потому что он выбрал и что теперь, теперь только сонное слово – раз хоссы не разбежались, когда огонь осветил номер, значит, они еще там, пируют, катаются по траве, мяукают и воют, и если ему суждено умереть в ближайшие минуты, что ж, братьям останется хоть на одного врага меньше, правда же? Никто не знает, откуда приходят хоссы. Сколько их всего и почему их не становится меньше – может быть, их число бесконечно? Может быть, они самозарождаются в самых мрачных глубинах тьмы и ужаса, может быть, они будут всегда, с каждой ночью многочисленнее и сильнее? Может быть. Но сегодня их бесчисленное множество станет меньше по крайней мере на одну голову. По крайней мере. Оторвать крохотный клочок дурной бесконечности – значит ли это хоть что-нибудь? Имеет ли это хоть какой-нибудь, пусть исчезающее малый, смысл? Забей, говорит себе Мауро. Я – охотник.  Я рыцарь. Времени нет.
Он сжимает еще теплую и мягкую руку Камилла и произносит сонное слово – как клятву, как последнюю присягу, как окончательное признание в любви к жизни и всему, что любил в ней, со всем пылом, со всей страстью, так, как никто никогда не произносил его.
И летит в сон – слишком резко, слишком быстро, слишком слишком. 
Он еще успевает понять, что размахнулся чересчур сильно, он успевает заметить, как зазор между явью и сном вспыхивает зеленью травы и ярким солнцем, словно Мауро поскользнулся и летит мимо приоткрытой двери, и в щель видит траву и солнце, и катающихся по траве сытых веселых хосс, но замедлить полет, зацепиться за край зазора он уже не может, он летит и летит прямо в сон – и дальше сна, и видит огонь, охвативший весь мир, и целый город, и улицу,  и дом, окруженный пылающими деревьями, и падает прямо на девочку в клетчатом сарафане, с двумя темными косичками, прыгающими по плечам, когда она мечется на ступеньках веранды между домом и садом и громко, отчаянно кричит.
Когда Мауро падает на ее место, занимает его в пространстве сна, девочку выбрасывает прочь – и, еще не осознав, что делает, он вцепляется в подол сарафана и в тонкую голень чуть выше щиколотки, и только потом понимает, что девочку выбрасывает на его место, а туда нельзя, там хоссы… и огонь. Такой же, как тот, что окружает их сейчас. Но этот огонь, здесь, он точно во сне, поэтому лучше им обоим остаться здесь.
Просто стоит и держит на руках незнакомого ребенка лет девяти, перепуганную измученную девочку с косичками. Перехватывает ее удобнее и говорит серьезно и спокойно, глядя в стеклянные от страха глаза: это просто сон, просто давай проснемся, ну, раз, два, три.
И они просыпаются одновременно.
*
Спасибо, - в который раз пишет она в дневнике, на самом деле в толстой тетради, сшитой так, что вырывать из нее листы очень удобно. Тетрадь все равно приходится прятать, если мама найдет, будет скандал.  Но хоть просто за испорченную тетрадь, а что случится, если она прочитает записки, которые они пишут друг другу – она и тот, кто не боится огня, - это даже и воображать не хочется. В письменном столе четыре выдвижных ящика, и в каждый из них мама заглядывает еженедельно по субботам, шурует рукой, встрепывая репродукции и интересные статьи, вырезанные из журналов, переворачивая и без того беспорядочно сваленные ручки, карандаши, кисточки, велит навести порядок. Это при Катеньке. А без нее – наверняка заглядывает тоже, потому что пару раз предъявляла репродукции классических картин и ругалась, что в ее возрасте она такое не собирала и не прятала по ящикам. Поэтому в ящиках Катенька ничего действительно «такого» не хранит, для этого есть специальное место. У всех есть специальное место, чтобы прятать. Мама прячет Катенькины книжки на шкафу, в перевернутой столешнице разобранного и хранимого там большого обеденного стола, на нем еще сверху лежит свернутый ковер, надо руку просунуть и достать книжку, а перед тем, как идти в школу – положить на место. Теперь, когда уроки в первую смену, главное – не забыть положить книжку на место. Ели мама узнает, что она читала вместо того чтобы делать уроки – будет скандал, но это дело обычное, скандал все равно будет из-за чего-нибудь. А вот что мама придумает новое место, куда прятать – этого не надо. Кому захочется лишится книжки на самом интересном месте истории?
Где мама прячет свои секретные вещи, Катеньке неинтересно, просто незачем. 
Остается надеяться, что тетрадь, спрятанную в зазоре между тумбой и крышкой письменного стола, мама не найдет. До сих пор же не нашла. А то устроила бы допрос и скандал.
Зимой легче, котел топится каждый день, что угодно можно бросить в огонь и закрыть дверцу. А теперь, когда стало тепло, приходится складывать в портфель под отставшую подкладку и выбрасывать в школьную мусорку. Главное, не забывать это делать регулярно – если подкладка будет сильно топорщиться, мама обнаружит тайник и устроит допрос. И скандал, конечно. И за вырванные листы, и за сами записки, потому что она, конечно, их прочитает, она читает все, что найдет Катенькино. В очередной раз прозвучит «на Невского», и кто ее знает, не решит ли она на самом деле сдать Катеньку туда. Потому что ненормальным не место среди здоровых людей.
Спасибо, пишет Катенька. Ты совсем не боишься огня? Ты точно никогда не испугаешься? Ты не уйдешь? Ты настоящий? 
Разворачивает тетрадь вверх ногами, переворачивает и пишет на обратной стороне листа той же ручкой, тем же почерком, только с чуть большим наклоном и небрежнее: 
Боюсь, ну и что? Это сон, я знаю, что это только сон, и я никуда не уйду, потому что мне некуда уходить и потому что я тебя не брошу, раз уж так вышло, и я помню, что это сон, потому что он твой и ты не отличаешь, а я отличаю, и я скажу тебе, что это сон, и ты тоже не будешь бояться, я настоящий, я не уйду. Сегодня ты быстро проснулась, молодец, и не кричала, и он уже давно не снился, ты заметила, что он снится гораздо реже теперь?
Катенька возвращается на первую страницу и пишет: 
Сегодня алгебра, поможешь?
Опять читала вместо домашки? – пишет на обратной стороне.
А когда мне еще читать? – фыркая, строчит она.
Значит, будешь решать на перемене.
Но ты проверишь?
Вот за что мне это, а? – пишет она же, но не она. – У меня и детей-то не было своих, и младших братьев, сестер, никого. Я не знаю, как тебя воспитывать.
Спасибо, меня уже мама воспитывает, - огрызается Катенька, но не всерьез, потому что знает: он воспитывать не будет, тем более что читали они вместе, и тайник под ковром тоже он нашел, и на качелях качаться так, чтобы потом не тошнило, научил он, и с алгеброй все равно поможет, потому что деваться ему некуда, потому что так уж вышло. Просто ему бывает тоскливо, и от этого у нее тоже портится настроение, потому что уже давно не разобрать, где она и где он, хотя и не перепутать, она пишет себе ответы в тетради сама, но как будто не сама, она перечитывает параграфы учебников как будто дважды в один и тот же момент, она проглядывает решенные задачи в тетрадке как будто другими глазами и видит ошибки, которых не заметила бы сама, и объясняет себе то, чего она сама не понимала. Иногда она томится: сколько же еще детства и почему девочка, но в другое время она не хочет ничего менять, потому что ей и так прекрасно – дорога в школу через старый парк, перехватывающий дыхание восторг от синих пролесок и гусиного лука и ветрениц в марте и от черных-черных стволов и золотых листьев  и голубого неба  в октябре, дорожки и тропинки, по которым можно бродить бесконечно и представлять себе что угодно и рассказывать себе бесконечные истории, теперь на два голоса. Сюжетные ходы и наряды героев и имена и другие подробности почерпнуты, конечно, из бесчисленных прочитанных книг и, с некоторых пор, неизвестно откуда – и все это складывается и сплетается и прорастает друг в друга, образуя нестерпимо прекрасный мир, в котором происходят невероятные события с прекрасными и замечательными людьми. Так можно хоть всю жизнь прожить, нечего менять, лишь бы мама реже снимала с гвоздя выбивалку, но и это можно потерпеть, а что она говорит и как называет Катеньку, это почти уже и не обидно. Что-то или кто-то, теперь уже и непонятно, кто или что, внутри Катеньки знает, что эти не справедливые слова действительно несправедливы, поэтому не надо думать о них, прикладывать их к себе, не нужно ждать, что ей удастся сделать что-то такое, от чего мама переменится или наконец сочтет достаточными Катенькины старания и похвалит. Кто-то или что-то внутри Катеньки знает, что такого не будет никогда и что это не катастрофа. Кто-то или что-то, что водит Катенькиной рукой, когда она пишет на обороте перевернутого вверх ногами листа: это не про тебя, это про нее, так уж вышло, она не будет другой, ты не виновата, ты хорошая, умная и красивая, и во всем остальном тоже не верь ей.
Главное, чтобы мама не нашла эти записки, да. А кто это или что, и почему оно так, Катенька не знает и не хочет думать об этом, потому что на самом деле – как это узнать и понять? Тот, кто-то другой внутри – то ли он есть, то ли его нет. Так не бывает, поэтому, наверное, она его придумала от страха в ту ночь, в том сне, и придумала, что он остался с ней, потому что больше не могла выносить это одна, и теперь она почти не отличает его от себя, да и на самом деле так не бывает.
И только если снится огонь, он встает рядом, совсем отдельно – только во сне она и видит его, но тот сон снится все реже, это правда, и она обещает ему раз за разом, что не забудет его лицо и голос, который слышит все реже, там во сне, когда он говорит ей всегда одно и то же: не бойся, это просто сон, просто давай проснемся, не бойся, я никуда не уйду и в следующий раз тоже буду здесь.

_

 

запись создана: 12.07.2021 в 11:52

@темы: охота на хосс

---

Где-то это должно быть записано, пока завязи набухают...
Поле гигантских незабудок - трава по пояс. Возможно, раннее утро, роса, рассыпанный жемчуг, рассвет. Поле уходит туда, в рассвет. Фигура человека в глубине поля, в конце темной борозды - где он прошел, там осыпался жемчуг, смяты и сломаны стебли. Он стоит там в далеке, оборачивается, оглядывается назад. Рубашка мокрая по грудь, волосы - рыжие? - короткие, слегка разлохмчены. Хмурится так неуверенно, как будто ожидает подвоха, но какого? 
Снова поворачивается лицом к рассвету, делает шаг, исчезает.

Наверное, так.

Осталось придумать или понять, откуда он узнал об этом поле. 
Ну и свободных часов несколько. 
Может быть, завтра.

@темы: охота на хосс

---

А есть тут кто-нибудь, кто ещё ждёт продолжение Охоты на хосс?

А молитесь.

---

Рис. 22          

Как будто он стоит перед тем, что выходит из леса. Как будто он поднимает руки навстречу тому, что выходит из леса. Как будто он поднимает руки раскрытыми ладонями вперед. Из  того углубления в центре ладони, где самая тонкая кожа, из чувствительного, нежного, чуткого места сплетения линий сердца, жизни, судьбы вырывается пламя.

Как нарисовать, что ему кажется, будто вся кровь, и вся плоть, и вся душа его воспламенены и летят белым пламенем навстречу тому, что пытается выйти из леса? Как нарисовать, что все желания его с этим пламенем согласны, что он един с ним – оно больше него, но проходит через него и в момент прохождения может в нем помещаться, но лишь для того, чтобы пройти сквозь него сюда.

Как нарисовать, что он знает: и все же его слишком мало для этого пламени. И мира этого мало.

Как нарисовать, что он знает: не остановить.

Только задержать. И вернуться сюда – с братьями, и поставить купол, который тоже только задержит.

Но выиграть время. Выиграть сколько-то, хоть немного, еще немного времени.

Как нарисовать, что это знание убивает его отчаянием, но не может убить.

Как нарисовать, что об этом он будет думать после, сейчас он пламенем летит навстречу тому, что пытается выйти из леса.

@темы: книжка с картинками

---

Рис. 21

Как будто он стоит перед пронизанной светом стеной густого – не войти – дикого леса. Солнце и яркая зелень, сияние изобилия, могучей силы жизни.

Как изобразить невидимое? Как передать, что сквозь заросли просачивается ледяное и обжигающее, зловонное и сладко-дурманящее дыхание чего-то, скрытого в глубине? Не тот запах, что уловим обонянием, не молекулы, узнаваемые рецепторами, не то, не то. Иным обонянием он улавливает это, но проще объяснить так: про запах.

Или, может быть, про изменение оттенков света – вот такой, как сейчас падает с неба, листва должна отражать под иным углом, иными оттенками. Нет, глазам не видно. Есть другое зрение, где все как будто сдвинуто на полволоска, на неуловимый срез градуса, и ты как будто видишь, а как будто нет. И можно бы пренебречь, но нельзя.

Или порой – как будто слезы застилают глаза, и все предметы обретают хрустальную ауру. Даже те, которые не видны глазами.  Среди них обычно и находишь большинство тех, которые действительно опасны.

Как это нарисовать?

@темы: книжка с картинками

---

Граждане, товарищи, люди добрые, дамы, господа, дорогие все. Внезапно я пою на Весконе. Текст анонса я решил такой:



Аше Гарридо. Простые песни. 
Любовь, смерть, жизнь, повторить. 
Приходите - полетаем.

Всё будет в пятницу 23 февраля в 14.00
Адрес: Москва, метро Давыдково, ул. Кременчугская, дом 13
Буду сердечно рад петь для вас.

---

Пачка листов, без номеров, без подписей
(в комментариях)

@темы: книжка с картинками