Commander Salamander. Пафос, романтика, цинизм
вот они, поминочки-то, недописанные. пусть и здесь лежат для верности.
да не поминки, а бдение.- А почему не на Туманную? – еле слышно спросил Рутгерт.
Здешняя вода смирно стояла в берегах, отражая белые стволы, стремительный хоровод ласточек, порозовевшие облака. Семиозерье провожало своего мастера тихим закатом.
На крыльцо выглянула Ганна, окинула сидевших на ступеньках мужчин мрачным взглядом и качнула деревянным ведром на круто выгнутой ручке. Мак-Грегор тут же встал. Ганна ногой выпихнула на крыльцо второе ведро.
- Да что там, - вздохнул Олесь, - он же на свадьбу собирался, и вымылся небось, и в чистое…
Ганна зыркнула ведьмачьими очами, слова застряли у Гончара в горле, закашлялся.
- Тише, девушка, - вступился Мак-Грегор. – Он разве виноват?
Только дверь стукнула.
- От скаженная! - хрипло пожаловался Олесь. – Я-то что?
- Ладно, - Хэмиш сунул ему ведро и пошел к воде. Олесь покрутил головой и побрел за ним следом.
Кукунтай положил маленькую темную руку на плечо ученику.
- Туманная – просто место, которое он вырастил. Таких мест, знаешь… А здесь его дом. Был. Копать умеешь?
Рутгерт пожал плечами.
- Дитя городское. Вот и научишься, - и не сдержал тоскливого вздоха. – Пригодится.
Под вечер на дно вырытой ямы накидали еловых лап, прижали доской.
Надо было идти в дом – Ганна уже закончила свою работу, вышла на крыльцо. Но сидели еще до темноты. Из-за высокого куста бересклета появился Дождевой Ао, за руку вывел Мэри Мак-Грегор. Поднялся на крыльцо, прислонился спиной к двери, подождал и отошел, оглядываясь. На двери проявился Лукас-певец, лютня к груди прижата, тряхнул русыми кудрями, плечами повел, прилаживаясь к дубовым доскам, потоптался на пороге, поздоровался.
Мэри только взгляд один – к Мак-Грегору, а подошла к Ганне, обняла. Ганна вздохнула, сгорбилась и уперла лоб в плечо ей – не надо, не сдержусь. Мэри ее и отпустила, но осталась рядом.
Лукас на всех посмотрел, да и скользнул по темным доскам в дом. За ним потянулись остальные.
Стол в доме был большой, старый. Свежевыскобленные доски мерцали серебристо, выглядывая из-под расстеленной пестряди. Свечи высоко, ровно тянули пламя, тени по стенам качались большие и четкие. Между свечей лежал Видаль – длинный, едва поместился на длинных досках стола, потертая замша куртки вычищена, худые кисти рук сложены на груди, из-под них – черные лоскуты, птица; профиль резок, ресницы чуть не в полщеки, волосы на пробор, тускло блестят, сухие.
И не поминки еще, а молчать тяжело.
Ао крепился, держал мысли в ясности. От горькой тоски забыться бы, а тогда натянет тучи, зашуршит в буйной зелени дождь, и положат они друга не в сырую землю, а в грязную лужу. Ао кусал губы, покачивался, переводил взгляд со свечи на свечу, с досок на крепкие ножки стола, на тяжелые ботинки Мак-Грегора, на меховые унты Рутгерта и Кукунтая, на тряпочные туфли Хо, на босые ноги Ганны, и опять к столу, и выше, под темный потолок… Крепился.
- Да он сам бы не молчал, - сказал вдруг Мак-Грегор.
- Так не поминки же, - жалобно повторил Ао.
- И на поминках будет кому сказать, - обронил Хо.
- Не ближний свет, пока доберутся. Но завтра все здесь будут, точно, - подтвердил Мак-Грегор. – Он не любил, чтобы молча сидели. И сам молчать не любил.
- Да нет как раз! - заспорил Олесь. - От него порой и слова не дождешься. Сидит с краю, слушает. Все говорят, а он молчит.
- Пусть уж будет как всегда, пока он еще… хоть так.
Кукунтай покосился на Ганну. Она наклонила голову, упрямо стиснула губы.
- Если заговорит, однако, и не остановишь, - возразил Олесю.
- Так он и говорил – про всё сразу. В одном всё помещалось у него. Это ж конца не видно, если обо всём говорить.
Мак-Грегор кивнул.
- Для него потому что любая дверь – все двери сразу. Вот так. Куда бы ни шел – шел всегда…
- К себе.
Ганна недовольно дернула ртом: не смолчала ведь.
Мак-Грегор опять кивнул:
- Так. Или от себя уходил. Кто ж его поймет.
- А вот мне он… - еле слышно выдохнул Рутгерт, и Кукунтай положил руку на плечо ученику: говори. Заговорил, зачастил:
- А мне он зеркала принес, и у меня потом вот такие кудри выросли… А я в Суматоху ехать боялся, думал – все смеяться будут. А он мне сказал: ерунда, если у человека не получается сразу всего себя прекрасным сделать. Надо хоть с чего-то начинать, иначе никогда с места и не сдвинешься… Сказал: пусть смеются, что у тебя не всё одинаково прекрасно. Зато у них всё одинаково отвратительно.
Рутгерт удивленно перевел дух: сколько сказал сразу, а его не перебил никто, слушали.
- Да, - сказал Мак-Грегор, - Видаль всегда говорил: зачем нужен мастер, который не может сделать что-то приличное из самого себя?
- А не слишком загнул? Вот еще! Перед кем это мастер за самого себя отчитываться… да какое им дело?!
- Ну, поспорь с ним… теперь.
- Да он и сам вечно с собой спорил, и больше ни с кем! – подал голос Лукас. – Это же он сколько раз повторял… Кому какое дело, из чего мастер красоту растит! Кому какое дело, кто мастер сам из себя такой! Любуйтесь, живите, а мастера не трогайте.
- А мне как-то сказал: пока не умоюсь, не причешусь – из дому не выйду, месту не покажусь.
- Э, ты хоть раз видел причесанного Видаля?
- Да вот лежит – Ганна постаралась.
- То-то и оно…
- Да что вы, как на базаре? – в сердцах сказала Ганна. – Проводить человека не можете. Завтра наговоритесь, а сейчас молчать надо. Дайте ему хоть сейчас покоя. Вечно ведь: Видаль, а это что? Видаль, а это как? Видаль, а это зачем, почему? Как будто он вам справочник какой-то…
- А есть такой справочник, однако… - удивился Кукунтай. – Медицинский.
- Да что вы все, сказились? – Ганна вскочила. Мак-Грегор и Хо ее взяли за локти.
- Ну а как, Ганна? Вот он – и нет его. А как поверить, что Видаля нет?
Ганна дернулась – отпустили. Подошла к Видалю, наклонилась. Между губ прилепилась волосинка, дрожит от сквозняка. Ганна медленно вздохнула. Ему уже ничего не мешает. Но сняла волосинку, сдунула с пальцев. Медленно вернулась и села на скамью.
Стали молчать. Свечи горели высоко, тени стояли по стенам.
Ветер ударил в окно, брызнул моросью по стеклам.
- Ао, не спи! – дернулся Тюлень.
- Надо разговаривать.
да не поминки, а бдение.- А почему не на Туманную? – еле слышно спросил Рутгерт.
Здешняя вода смирно стояла в берегах, отражая белые стволы, стремительный хоровод ласточек, порозовевшие облака. Семиозерье провожало своего мастера тихим закатом.
На крыльцо выглянула Ганна, окинула сидевших на ступеньках мужчин мрачным взглядом и качнула деревянным ведром на круто выгнутой ручке. Мак-Грегор тут же встал. Ганна ногой выпихнула на крыльцо второе ведро.
- Да что там, - вздохнул Олесь, - он же на свадьбу собирался, и вымылся небось, и в чистое…
Ганна зыркнула ведьмачьими очами, слова застряли у Гончара в горле, закашлялся.
- Тише, девушка, - вступился Мак-Грегор. – Он разве виноват?
Только дверь стукнула.
- От скаженная! - хрипло пожаловался Олесь. – Я-то что?
- Ладно, - Хэмиш сунул ему ведро и пошел к воде. Олесь покрутил головой и побрел за ним следом.
Кукунтай положил маленькую темную руку на плечо ученику.
- Туманная – просто место, которое он вырастил. Таких мест, знаешь… А здесь его дом. Был. Копать умеешь?
Рутгерт пожал плечами.
- Дитя городское. Вот и научишься, - и не сдержал тоскливого вздоха. – Пригодится.
Под вечер на дно вырытой ямы накидали еловых лап, прижали доской.
Надо было идти в дом – Ганна уже закончила свою работу, вышла на крыльцо. Но сидели еще до темноты. Из-за высокого куста бересклета появился Дождевой Ао, за руку вывел Мэри Мак-Грегор. Поднялся на крыльцо, прислонился спиной к двери, подождал и отошел, оглядываясь. На двери проявился Лукас-певец, лютня к груди прижата, тряхнул русыми кудрями, плечами повел, прилаживаясь к дубовым доскам, потоптался на пороге, поздоровался.
Мэри только взгляд один – к Мак-Грегору, а подошла к Ганне, обняла. Ганна вздохнула, сгорбилась и уперла лоб в плечо ей – не надо, не сдержусь. Мэри ее и отпустила, но осталась рядом.
Лукас на всех посмотрел, да и скользнул по темным доскам в дом. За ним потянулись остальные.
Стол в доме был большой, старый. Свежевыскобленные доски мерцали серебристо, выглядывая из-под расстеленной пестряди. Свечи высоко, ровно тянули пламя, тени по стенам качались большие и четкие. Между свечей лежал Видаль – длинный, едва поместился на длинных досках стола, потертая замша куртки вычищена, худые кисти рук сложены на груди, из-под них – черные лоскуты, птица; профиль резок, ресницы чуть не в полщеки, волосы на пробор, тускло блестят, сухие.
И не поминки еще, а молчать тяжело.
Ао крепился, держал мысли в ясности. От горькой тоски забыться бы, а тогда натянет тучи, зашуршит в буйной зелени дождь, и положат они друга не в сырую землю, а в грязную лужу. Ао кусал губы, покачивался, переводил взгляд со свечи на свечу, с досок на крепкие ножки стола, на тяжелые ботинки Мак-Грегора, на меховые унты Рутгерта и Кукунтая, на тряпочные туфли Хо, на босые ноги Ганны, и опять к столу, и выше, под темный потолок… Крепился.
- Да он сам бы не молчал, - сказал вдруг Мак-Грегор.
- Так не поминки же, - жалобно повторил Ао.
- И на поминках будет кому сказать, - обронил Хо.
- Не ближний свет, пока доберутся. Но завтра все здесь будут, точно, - подтвердил Мак-Грегор. – Он не любил, чтобы молча сидели. И сам молчать не любил.
- Да нет как раз! - заспорил Олесь. - От него порой и слова не дождешься. Сидит с краю, слушает. Все говорят, а он молчит.
- Пусть уж будет как всегда, пока он еще… хоть так.
Кукунтай покосился на Ганну. Она наклонила голову, упрямо стиснула губы.
- Если заговорит, однако, и не остановишь, - возразил Олесю.
- Так он и говорил – про всё сразу. В одном всё помещалось у него. Это ж конца не видно, если обо всём говорить.
Мак-Грегор кивнул.
- Для него потому что любая дверь – все двери сразу. Вот так. Куда бы ни шел – шел всегда…
- К себе.
Ганна недовольно дернула ртом: не смолчала ведь.
Мак-Грегор опять кивнул:
- Так. Или от себя уходил. Кто ж его поймет.
- А вот мне он… - еле слышно выдохнул Рутгерт, и Кукунтай положил руку на плечо ученику: говори. Заговорил, зачастил:
- А мне он зеркала принес, и у меня потом вот такие кудри выросли… А я в Суматоху ехать боялся, думал – все смеяться будут. А он мне сказал: ерунда, если у человека не получается сразу всего себя прекрасным сделать. Надо хоть с чего-то начинать, иначе никогда с места и не сдвинешься… Сказал: пусть смеются, что у тебя не всё одинаково прекрасно. Зато у них всё одинаково отвратительно.
Рутгерт удивленно перевел дух: сколько сказал сразу, а его не перебил никто, слушали.
- Да, - сказал Мак-Грегор, - Видаль всегда говорил: зачем нужен мастер, который не может сделать что-то приличное из самого себя?
- А не слишком загнул? Вот еще! Перед кем это мастер за самого себя отчитываться… да какое им дело?!
- Ну, поспорь с ним… теперь.
- Да он и сам вечно с собой спорил, и больше ни с кем! – подал голос Лукас. – Это же он сколько раз повторял… Кому какое дело, из чего мастер красоту растит! Кому какое дело, кто мастер сам из себя такой! Любуйтесь, живите, а мастера не трогайте.
- А мне как-то сказал: пока не умоюсь, не причешусь – из дому не выйду, месту не покажусь.
- Э, ты хоть раз видел причесанного Видаля?
- Да вот лежит – Ганна постаралась.
- То-то и оно…
- Да что вы, как на базаре? – в сердцах сказала Ганна. – Проводить человека не можете. Завтра наговоритесь, а сейчас молчать надо. Дайте ему хоть сейчас покоя. Вечно ведь: Видаль, а это что? Видаль, а это как? Видаль, а это зачем, почему? Как будто он вам справочник какой-то…
- А есть такой справочник, однако… - удивился Кукунтай. – Медицинский.
- Да что вы все, сказились? – Ганна вскочила. Мак-Грегор и Хо ее взяли за локти.
- Ну а как, Ганна? Вот он – и нет его. А как поверить, что Видаля нет?
Ганна дернулась – отпустили. Подошла к Видалю, наклонилась. Между губ прилепилась волосинка, дрожит от сквозняка. Ганна медленно вздохнула. Ему уже ничего не мешает. Но сняла волосинку, сдунула с пальцев. Медленно вернулась и села на скамью.
Стали молчать. Свечи горели высоко, тени стояли по стенам.
Ветер ударил в окно, брызнул моросью по стеклам.
- Ао, не спи! – дернулся Тюлень.
- Надо разговаривать.
@темы: видимо-невидимо