Золотой паучок

[живой человек]

Вот тот Вускович, помните его, названный случайным образом в честь персонажа книги с совершенно не похожим на него сюжетом, вот тот Вускович тоже просыпается на следующее утро после катастрофы и первые несколько мгновений не замечает разницы.

Это с нами со всеми бывает. Это устроено очень просто.

Крошечный золотой паучок каждое утро плетет свою сеть. Собирает обрывочки памяти, очесочки снов, пропускает через себя насквозь, спутывает вечное и привычное, сучит свою пряжу тонкими конечностями, развешивает на ветках. Склеивает оборвавшиеся мысли, накручивает по спирали - от общего к частному, от редкого к частому - от краёв к сердцевине и обратно, проверяя крепость нити, цепкость соединений, непрерывность узора.

Каждую ночь, засыпая, Вускович распускает тончайшее полотно, пускает его по ветру, по водам, сам пускается в путь без возврата, ибо некуда уже вернуться.

Разрозненные клочки как угодно летят, кружатся, их подхватывают течения и вихри хаоса, рассыпают стройные фракталы, уносят, прилепляют один к другому случайным образом, собирают в прихотливые беспорядочные и непрочные кружева, снова рассыпают, перепутывают, складывают яркие и бессмысленные картины, в которых, продержись они чуть дольше ночи, Вускович остался бы безвозвратно наедине с чудесным и чудовищным, равно порожденными его глубиной и равно же неподконтрольными ему. Да, отразилось бы в них то, что он сам принёс из дневного мира - и его любовь, и вражда, и нежность, и страх, и любопытство, и печаль. Но без всякого выхода наружу, без связи с теми, кто отражён. Захлопнутый мир внутри, где он и сам себя не узнает.

Но каждое утро - или когда уж он просыпается, тут раз на раз не приходится, - так вот, за считанные мгновения до первого осознанного ощущения, маленький золотой паучок вступает в дело. Собственно, с этим ежеутренним делом отлично справляются и другие паучки, стальные и медные, никелевые, серебряные, титановые - каких только не бывает. И сети их крепки и прочны, хороши вполне. Но только золотые обладают счастливым даром, пропуская сквозь себя суровые нити жизненных условий и обстоятельств, вызолачивать их радостью. Одна с ними беда - кто завёл себе такого, тот лёгок и летуч, радостен и жив, пока паучок при нем. А случись потерять его - от болезни, от горя, от изнурения жизненных сил - не может уже и жить толком, не умеет обходиться.

Вусковичу повезло многажды. В первый раз - когда родился с таким паучком, а дальше везло и везло, что паучок его сильным оказался, живучим. Или, может, не случилось такого, с чем паучок его не справился бы. Повезло.

И вот ранним утром, когда Вускович только начинает просыпаться, паучок принимается за работу.

Крошечный настолько же, как те крошечные воздухоплаватели бабьего лета, на тончайших парусах паутинки летящие куда ветер подует, в поисках дома. И настолько же отважный. Он пускается в путь, ухватившись за первое подвернувшееся волоконце - и дальше, от одного к другому, собирая их заново, пропускает через себя, золотит и выпускает наружу. Заново создаёт отражение мира - того же, в котором Вускович уснул: смесь вдохновения и обузы, вечного и мимолетного, привычного и привычно ожидаемого, тёплого уюта и высоких смыслов, планов на сегодня и вчерашних новостей.

И здесь паутинка вздрагивает и рвётся. Вускович, почти проснувшийся в то же, во что уютно и надёжно просыпался ещё вчера, оказывается перед рваной дырой, за которой ничего нет. Просто ничего нет. И всё.

"Ничего нет" означает, что всего лишь нет его мира, ещё вчера утром привычно, без запинок ткавшегося из мира позавчерашнего, поза-позавчерашнего и так далее, без драматических правок и дополнений, очень просто, очень надёжно.

Сегодня так не выйдет.

И вот, так же как ты и я, Вускович застывает на середине вдоха, не в силах ни вдохнуть его до конца, ни выдохнуть.

Золотой паучок трогает тонкими конечностями разрозненные очески: железные опилки в них впутаны намертво, всё присыпано едким порошком, больно прикоснуться.

Вускович осторожно дышит через боль, сглатывает горечь и старается не заплакать.

Позавчерашний мир ещё как будто здесь, те же стены, те же шторы, то же одеяло и подушка все та же. Небо в окне того же цвета и так же ноет плечо от старой травмы. Расписание на сегодня то же, те же имена в контактах. И все означает нечто совсем иное чем позавчера.

Вчера все случилось, но бодрствующему уму удалось справиться с разрывом, удержать концы, не дать расползтись всему полотну. А сейчас совсем другое дело - полотно не сплетается, нити не крепятся, не держатся.

Паучок не справляется со своей работой, мечется между прорехами, подхватывает концы и бросает, не найдя, к чему присоединить, замирает и остаётся так ни на краю, ни посередине - где-то в бессмысленном пространстве без ориентиров и надежд.

Вускович стоит у железной решётки, глядя с балкона на деревья и детскую площадку с высоты четвёртого этажа. Курит. Вот уже который день - скоро счёт пойдёт на недели, буквально с послезавтра. Катастрофа происходит разом везде, несмотря на то, что физически ограничена конечным пространством, но никто не остров, и нынче особенно. Катастрофа захватила и время, все теперь не так, больше никогда не будет так. Как-то по-другому - да. Как-то отвратительно - скорее всего. Впрочем, отвратительно оно уже сейчас, и это теперь надолго. Возможно, для конкретного Вусковича - совсем уже навсегда. Скорее всего, так.

Вускович не может застыть, у него работа и дела, а также надо каждый день умываться и делать зарядку, а потом завтракать, звонить родным, которые там, писать друзьям, которые здесь, и вообще - что-то делать, потому что всегда надо что-то делать, не только же листать и листать интернет в поисках новостей, о которых и знать ничего не хочешь, а не оторваться. Вускович не может застыть, как его паучок, он должен заново сплетать паутину жизни, ему деваться некуда.

Но именно поэтому Вускович то и дело застывает.

Между дел, между готовкой и мытьем, между едой и работой, засыпая и спросонок он говорит и говорит с теми, с кем теперь, наверное, не сможет говорить уже никогда из-за горечи и бессилия что-то на самом деле изменить. Отменить катастрофу, например. Исправить непоправимое. Создать будущее взамен разрушенного. Спасти всех. Спастись. Нет такой силы, нет такого средства - проснуться в то утро уже позапрошлой недели и не узнать тех новостей, потому что они не состоялись и не состоятся. Перемешать молекулы времени, нарушить его кристаллическую решётку, разбить последовательность, изъять испорченный кусок. Всё бесполезно. О чем говорить вообще.

Но он отвечает на один звонок, на другой. Он работает работу и готовит еду, он думает о тех, кто не может этого делать сейчас там, там - и не знает, как при этом не кричать, но не может закричать вслух.

День за днем Вускович стоит у железной решётки и нет, не измеряет глубину двора. Не его путь. Но и его пути не существует больше, нет цели, нет смысла, нет ничего. Есть у Вусковича и стальной паучок для стойкости, и серебряный для печали, и простой железный на каждый день, и другие паучки у Вусковича есть, и они честно утро за утром пытаются сплести сеть по новому образцу, такую, как нужна сейчас. А без золота плохо выходит. Стараются изо всех сил, нашаривая обрывки мира и соединяя их хоть как-то, лишь бы держались.

Но один паучок потерялся где-то, нет в полотне золота, не складывается узор, нет Вусковичу радости, надежды и смысла.

Приезжай, пишут Вусковичу друзья. Приезжай, хоть чаю попьём, хоть посидим вместе.

Сам не зная почему, Вускович наугад спрашивает: укулеле брать? Стесняется. Разве время для песен? Тем более - не гитара, всего-навсего маленький струнный, Гавайи, пляж, кокосы-ананасы, беззаботное веселье. Сейчас-то.

Но хочется именно песен, не Гавайев - а столько дней совсем ничего не хотелось.

Бери, отвечают друзья, конечно, бери.

Правда?

Так, до конца не веря ни в осмысленность, ни в возможность нынче песен под укулеле, он едет целый час, прижимая к себе футляр, и приезжает. После первых сказанных фраз понимает, что будет плакать сейчас, просто потому что у друзей все так же и такое же, и не надо объяснять совсем ничего, даже называть ничего не надо, лишь касаться интонациями и взглядами, медленными кивками, едва заметными движениями губ, молчанием, длинными выдохами.

И чай с травами, и яблоки, и пастила.

Но получается не плакать, а петь, и вот друзья тоже поют, и вот по кругу, и вот час проходит, второй, третий, а они поют, дышат, глотают остывший чай и поют ещё, и пальцы сбиты о струны у всех троих, потому что укулеле и гитары, а голоса устали, но дышать получается лучше. Оказывается, не дышалось все эти дни, так, только чтоб ноги не протянуть, не по-настоящему. Оказывается, не дышалось.

Обнимаются, благодарят друг друга, говорят в полный голос, строят планы - петь ещё, пить чай и петь ещё и ещё. В следующий раз, пусть он будет.

Время испорчено, будущее дрожит и слоится, как воздух над раскаленным песком, катастрофа все ещё там, там. Но вот здесь они стоят, обнявшись, вот здесь они поют и дышат, вот здесь они пропускают сквозь себя время, его правду и неправду, его условия и обстоятельства, вот здесь они живы - и с этим придётся считаться.

Вускович едет домой целый час, прижимая к себе футляр с укулеле. Ничего не изменилось. Жить придётся дальше в том же самом. Но, кажется, не так, как жилось ещё сегодня утром. Впрочем, он не думает об этом, он устал и сразу ложится спать.

Сон распускает паучиную сеть, пускает нити по ветру, по водам.

Разрозненные клочки летят, кружатся, подхваченные течениями и вихрями, перепутываются, случайно прилепляются друг к другу, и многие из них горьки, а другие солоны, и Вускович проснётся с мокрым от слез лицом, но золотой паучок проснётся раньше него и поймает тонкую ниточку, и она будет золотая.

Comments

[AlTima]

Спасибо