Commander Salamander. Пафос, романтика, цинизм
Прекрасная статья. Вся целиком - по ссылке в названии.
Про бить или не бить-2
Модель "либеральная", модель "родительской любви"
Новая и неустоявшаяся, возникшая из отрицания жестокости и бездушной холодности модели дисциплинарной, а еще благодаря снижению детской смертности, падению рождаемости и резко выросшей "цене ребенка".Содержит идеи типа "ребенок всегда прав, дети чисты и прекрасны, учитесь у детей, с детьми надо договариваться" и всякое такое. Заодно с жестокостью отрицает саму идею семейной иерархии и власти взрослого над ребенком.
Предусматривает доверие, близость, внимание к чувствам, осуждение явного (физического) насилия. Ребенком надо "заниматься", с ним надо играть и "говорить по душам".
При этом в отсутствие условий для нормального становления привязанности и в отсутствии здоровой программы привязанности у самих родителей (а откуда ей взяться, если их-то воспитывали в страхе и без эмпатии?) дети не получают чувства защищенности, не могут быть зависимыми и послушными, а им это жизненно важно, особенно в первые годы, да и потом. Не чувствуя себя за взрослым, как за каменной стеной, ребенок начинает стараться сам стать главным, бунтует, козлит, его разносит от тревоги. Родители переживают острое разочарование -- вместо "прекрасного дитя" они получили злобного и несчастного монстрика. Они психуют, срываются, бьют -- не намеренно, а в приступе ярости и отчаяния, потом сами себя грызут за это. А на ребенка злятся нешуточно -- ведь он "должен понимать, каково мне". Некоторые открывают для себя волшебные возможности эмоционального насилия и берут за горло шантажом и чувством вины. Дети, неблагодарные сволочи, вытирают об родителей ноги, ничего не хотят, ничего не ценят. Все хором ругают либеральные идеи и доктора Спока, который вообще ни при чем, и вспоминают, где лежит ремень. Доктор Добсон алчно подсчитывает гонорары.
Так вот, в пределах дисциплинарной модели физическое насилие не очень сильно ранило, если не становилось запредельным, потому что таков был договор. Никаких чуств, как мы помним, никакой эмпатии. Ребенок этого и не ждет. Больно -- терпит. По возможности скрывает проступки. И сам к родителю относится как к силе, с которой надо считаться -- без особого тепла и нежности.
Когда же стало принято детей любить и стало надо, чтобы они в ответ любили, когда родители стали подавать детям знаки, что их чувства важны, -- все изменилось, это другой договор. И если в рамках этого договора ребенка вдруг начинают бить ремнем, он просто офигевает, теряет всякую ориентацию. Отсюда феномен, когда порой человек, которого все детство жестоко пороли, не чувствует себя сильно травмированным, а тот, кого один раз в жизни не так уж сильно побили или только собирались, помнит, страдает и не может простить всю жизнь.
Чем больше контакта, доверия, эмпатии - тем немыслимее физическое наказание. Не знаю, если б вдруг, съехав с катушек, я начала со своими детьми что-то подобное проделывать, мне страшно даже подумать о последствиях. Потому что это было бы для них полное изменение картины мира, крушение основ, то, отчего сходят с ума. А для каких-то других детей других родителей это был бы неприятный инцидент -- и только.
Поэтому и не может быть общих рецептов про "бить не бить" и про "если не бить, то что тогда".
И задача, которая стоит, она гораздо более глубокая и глобальная, чем решить вопрос "где у него кнопка" и как заставить слушаться, при этом не лупя.
Задача в синтезе (если тезис -- это дисциплинарная модель, а антитезис -- либеральная).
_________
Могу добавить, что мои отношения с Лисом были такой попыткой синтеза (об этом в статье говорится не много, но вполне доходчиво). И жизнью с сыном, и "результатами воспитания" я крайне доволен, если чем недоволен - то собой, но откуда же было взяться другому мне, если я рос у своих родителей, а они - у своих, и в той стране и в том времени, где жили, и других вариантов нет.
Про бить или не бить-2
Модель "либеральная", модель "родительской любви"
Новая и неустоявшаяся, возникшая из отрицания жестокости и бездушной холодности модели дисциплинарной, а еще благодаря снижению детской смертности, падению рождаемости и резко выросшей "цене ребенка".Содержит идеи типа "ребенок всегда прав, дети чисты и прекрасны, учитесь у детей, с детьми надо договариваться" и всякое такое. Заодно с жестокостью отрицает саму идею семейной иерархии и власти взрослого над ребенком.
Предусматривает доверие, близость, внимание к чувствам, осуждение явного (физического) насилия. Ребенком надо "заниматься", с ним надо играть и "говорить по душам".
При этом в отсутствие условий для нормального становления привязанности и в отсутствии здоровой программы привязанности у самих родителей (а откуда ей взяться, если их-то воспитывали в страхе и без эмпатии?) дети не получают чувства защищенности, не могут быть зависимыми и послушными, а им это жизненно важно, особенно в первые годы, да и потом. Не чувствуя себя за взрослым, как за каменной стеной, ребенок начинает стараться сам стать главным, бунтует, козлит, его разносит от тревоги. Родители переживают острое разочарование -- вместо "прекрасного дитя" они получили злобного и несчастного монстрика. Они психуют, срываются, бьют -- не намеренно, а в приступе ярости и отчаяния, потом сами себя грызут за это. А на ребенка злятся нешуточно -- ведь он "должен понимать, каково мне". Некоторые открывают для себя волшебные возможности эмоционального насилия и берут за горло шантажом и чувством вины. Дети, неблагодарные сволочи, вытирают об родителей ноги, ничего не хотят, ничего не ценят. Все хором ругают либеральные идеи и доктора Спока, который вообще ни при чем, и вспоминают, где лежит ремень. Доктор Добсон алчно подсчитывает гонорары.
Так вот, в пределах дисциплинарной модели физическое насилие не очень сильно ранило, если не становилось запредельным, потому что таков был договор. Никаких чуств, как мы помним, никакой эмпатии. Ребенок этого и не ждет. Больно -- терпит. По возможности скрывает проступки. И сам к родителю относится как к силе, с которой надо считаться -- без особого тепла и нежности.
Когда же стало принято детей любить и стало надо, чтобы они в ответ любили, когда родители стали подавать детям знаки, что их чувства важны, -- все изменилось, это другой договор. И если в рамках этого договора ребенка вдруг начинают бить ремнем, он просто офигевает, теряет всякую ориентацию. Отсюда феномен, когда порой человек, которого все детство жестоко пороли, не чувствует себя сильно травмированным, а тот, кого один раз в жизни не так уж сильно побили или только собирались, помнит, страдает и не может простить всю жизнь.
Чем больше контакта, доверия, эмпатии - тем немыслимее физическое наказание. Не знаю, если б вдруг, съехав с катушек, я начала со своими детьми что-то подобное проделывать, мне страшно даже подумать о последствиях. Потому что это было бы для них полное изменение картины мира, крушение основ, то, отчего сходят с ума. А для каких-то других детей других родителей это был бы неприятный инцидент -- и только.
Поэтому и не может быть общих рецептов про "бить не бить" и про "если не бить, то что тогда".
И задача, которая стоит, она гораздо более глубокая и глобальная, чем решить вопрос "где у него кнопка" и как заставить слушаться, при этом не лупя.
Задача в синтезе (если тезис -- это дисциплинарная модель, а антитезис -- либеральная).
_________
Могу добавить, что мои отношения с Лисом были такой попыткой синтеза (об этом в статье говорится не много, но вполне доходчиво). И жизнью с сыном, и "результатами воспитания" я крайне доволен, если чем недоволен - то собой, но откуда же было взяться другому мне, если я рос у своих родителей, а они - у своих, и в той стране и в том времени, где жили, и других вариантов нет.