ну что, говорят, надо опять открывать файл...
кто говорит?
внутренние голоса говорят.
ыгыгы.

---

прояснение, уточнение.
от Куламесы.

***
Вина всегда связана с ущербом. В белорусском языке, например, слово «вiна» переводится как «долг». «Вiнен» = «должен». Задача чувства вины – сделать так, чтобы тот, что причинил ущерб, этот самый ущерб захотел возместить. Ну типа – на охоте был не внимательный, попал не в лося, а в сородича, повредил ему ногу. Всё, носи ему теперь часть своей доли, корми, пока ущерб не пройдёт.

Стыд – это другое дело. Стыд не про ущерб. О нет, стыд выше этого! Стыд связан с отклонением от нормы.

Простой пример – почти у каждого в жизни был сон, когда снящий видел себя в толпе и голым (или ещё что-нибудь такое). И тут все респонденты сходятся на том, что в таких снах они испытывают жгучее чувство стыда. А вот вины – ну ни капельки.

То есть стыд удерживает членов групп внутри групповых норм. Потому что если члены группы находятся внутри этих норм, их действия предсказуемы, а следовательно – безопасны. По крайней мере, до тех пор, пока все в группе считают, что бить своих родичей по затылку палицей – не хорошо.

Чувства эти отличаются и на поведенческом уровне.

Вина – это покатые плечи, поникшая голова, готовность принять наказание (или напротив – отбиться от наказания всеми силами).

Стыд же – попытка спрятаться, прямо по поговорке «провалиться под землю».

Обобщая, поднимаясь на, так сказать, концептуальный уровень можно сказать, что вина используется для управления поведением. А вот стыд – для изменения поведения.

Ещё раз, на пальцах. Когда человек чувствует вину, он или хочет загладить её, или стремится отбиться от неё. И в первом случае его можно заставить сделать то, что нужно манипулятору. Однако это будет лишь временным явлением и для повторения такого же действия, нужно будет снова наводить вину.

Стыд же работает и сильнее, и глубже. Человек, переживший стыд по поводу какого-либо своего действия, много тысяч раз подумает – повторять ли ему это действие или нет. Потому что возвращаться к этим переживаниям ну очень не хочется.

Именно поэтому я и говорю, что вина управляет поведением, а стыд изменяет его.

полностью здесь zygmantovich.com/?p=2112

@темы: Куламеса, головология, иметь чувства

---

ищу бусины.
вполне определенные, но которых нигде нет.
один раз щупал - год по ним сохну. не купил.
нет их нигде.

может быть, именно поэтому в меню очередного сайта вместо "стразы пришивные" читаю "стразы паршивые".

---

массаж лица.
офигительно прекрасный.
сорок пять минут. можно подремать, главное ненароком не сползти в нирвану.
пока - за оплату материалов, то есть использованных средств. все гипоаллергенные.
ручки легкие и нежные.
я только что оттуда и счастлив.
то есть, это мастер в стадии обучения сам ко мне приезжал. приезжала.
могу поделиться контактом.

я-то? я еще хочу. но не сразу же прямо вот, да?

---

перечитываю тут припасенные давно куски от Видимо-невидимо, сложенные в котомке-напотомке.
и обожаю Видаля.
но надо с этим завязывать, а то день отдыха пойдет на смарку.
и мои родители считали меня лентяем? да я готов пахать, пока не упашусь, была бы работа интересная.
не земледелец я. не садовод. охотник.

---

вчера опять вернулись поздно и пьяные. после сессии семейной терапии (обожаю гештальт) Кел позвал меня поесть суши - а там как раз рядом "япоша", куда многие из нашей группы, я в том числе, ходим на обед в трехдневки.
и тренеры наши тоже часто ходят туда.
короче, гештальтисты обсидели всю кафешку. психодрама, интересно, тоже там тусуется?
вслед за нами - мы были последними клиентами у Олеси вчера - в "япошу" пришли и Олеся, и еще один терапевт, который тоже работал в тот вечер в МИГИПЕ.
в общем, мы разошлись по разным концам зала и наслаждались жизнью.
это были дни дальневосточной кухни в нашей семье.
теперь хочу еще корейской я отведать.

два дня были очень и очень полные, красивые и сильные.
сегодня я буду отдыхать. отдыхать, я сказал. плюс гавайский массаж.

---

всё еще прихожу в себя после вчерашнего.
поэтому молчалив и задумчив.

---

важный опыт сего дня:

к сертификации студенты не покрываются толстым слоем сусального золота и во лбу у них не отверзается рентгеновский прожектор.
такие же люди. я видел.
я тоже смогу.
я уже.
а еще поучусь - и буду знать столько же. и откондиционируюсь хорошо.

мне понравилось, что у меня самозарождались некоторые из тех вопросов и примечаний, которые были сказаны тренерами. и супервизорами. я думаю в правильном направлении.

нет, я не хочу сказать, что я уже прямо всю науку превзошел.
но я думаю в правильном направлении, я радуюсь этому.

и надо больше выходить работать в кругу на трехдневках, чтобы к сертификации это было уже вполне обыденным делом.
в связи с этим еще раз сожалею, что в этом году не смогу поехать на интенсив. там много возможностей работать на виду у тренеров.

---

вернулся!
ели китайскую еду, пили китайское пиво, смотрели прекрасное кино

---

а теперь целиком.

Фейерверк в Суматохе


Из крупной угловатой коробочки, висевшей на толстом травяном стебле, выбиралось нежное существо из светло-зеленого мелкоскладчатого шелка. Оно было мягкое и такое тонкое, что страшно смотреть. Шелк медленно расправлялся, натягивался на прозрачных жилках, темнел, приходил в движение – быстрым мерцанием и тихим рокотом наполняя воздух.
Видаль стоял над ним до самого конца – пока коричнево-лиловый бархатный бражник не взлетел над ним в прозрачные сумерки Семиозерья. И тогда – давно, нарочно и накрепко забытой тропой Видаль прошел в солоноватую сушь Десьерто.

За спиной, за кромешной тьмой остались догуливающие несостоявшиеся поминки друзья, внезапно строгая и отчужденная Ганна, полное влажной зеленой жизни Семиозерье. Вокруг была каменистая пустыня, вдали – горы и Лос-Локос, а также Марка с ее рыночной площадью, которая в Суматохе сошла бы за пустырь. Но то в Суматохе – а здесь и малому были рады, к тому же Видаль не хотел тревожить спорый на сплетни приморский город.

В Марке был неярмарочный день, и скобяная лавка была открыта, но в полсилы: перед дверью стоял небольшой прилавок, на котором разложены были замки и дверные петли, крючки и гайки, торсы и цепи, одним словом, скромное скобяное изобилие. За столом, служившим прилавком, погруженный в свои мысли, сидел носатый длинноногий мужчина средних лет, с завитыми локонами, свисающими из-под полей черной шляпы, и в бороде с небольшой проседью. Видаль взглянул на него – и почему-то вспомнил, что никогда не спрашивал, что делал мастер Куусела в этом отдаленном, пустынном, пыльном и скучном краю. Зачем приходил тогда, куда и к кому? Откуда возвращался через Лос-Локос? А ответ был вот он: вытянув ноги, так что они торчали далеко из-под прилавка, натянув на самый нос шляпу, чуть покачиваясь взад-вперед, перед Видалем, несомненно, сидел мастер. И он, конечно, почувствовал пристальный взгляд – приподнял шляпу, быстро оглядел Видаля с ног до головы и, втянув ноги на свою сторону, поднялся.
Видаль, поскольку это он пришел сюда, немедленно представился.
- Магазинер, - ответил хозяин скобяного добра. – Мастер Йося Магазинер. А это наша лавка, моя и брата.
Птица – длинный нос, вороная масть, только что шляпы не хватает, чтобы не нарушать компанию – выскочила из-за пазухи и важно прошлась между замков и гаек.
Мастер Йося проследил за ней озадаченным взглядом и перевел его, не меняя выражения, на Видаля.
- Вы ведь покойного мастера Кууселы ученик? По делу или просто так? Благополучны ли? Что давно не заглядывали в наши края?
Видаль растерялся от обилия вопросов, на которые, как ему показалось, и не ждали ответов. Потому решил прямо перейти к делу.
- Мастер Йося, где вы берете вещи?
- А вам, молодой человек, для чего это знать?
- Ну, я хочу спросить, можете ли вы мне достать одну вещь...
- И как это связано с тем, где я их беру?
- Ну, может быть, там нет этой вещи...
- Может быть и нет, а вам что?
- Да что вы всё вопросами?!
- А вам подавай ответы?
Птица смотрела на мастера Йосю веселым глазом, смотрела на Видаля веселым глазом, клюв раззявила - ни звука, а видно, что от хохота заходится.
- Не на того напали, молодой человек. Некоторые вещи знать полезно, а узнавать не стоит. И некоторые вещи иметь полезно, а доставать не стоит.
- Есть время собирать, и есть время разбрасывать, я хочу немножко разбросать, - прищурившись, сказал Видаль. - Я не знаю, где это записано, сам не видел, но знаю точно, что есть такое. А еще в другом месте сказано, что именно надо делать с памятниками при жизни.
- Так вам, молодой человек, нужен динамит? Так бы и сказали! - радостно воскликнул мастер Йося. - Нет, динамита там нет.
Птица быстро перевела взгляд на Видаля: что-то будет делать теперь? Видаль задрал подбородок, отвернулся, смерил небо хмурым взглядом.
- А в другом месте?
- Вот видите, молодой человек, вы начинаете понимать силу простых вопросов.
- Да я их всю жизнь задаю - и что вы думаете, как мне отвечают?
- И как?
- Да вот так точно. Но я бы все-таки хотел узнать про динамит.
- Сколько?
Тут Видаль оказался в затруднении. Сколько динамита нужно для того, чтобы взорвать памятник на одного? Вот такого роста, в шляпе, с птицей на плече – Видаль взъерошил птичьи перья, – бронзовый. Сколько?
- Когда? – и теперь ответил вопросом упрямый мастер Йося.
- Хотелось бы сегодня, - рискнул Видаль.
- Боитесь, что памятник убежит?
Мастер Йося, не оборачиваясь, сказал в темный дверной проем за спиной:
- Мойшеле, сходи принеси горных хлопушек пяток со всем прикладом, молодой человек желает разбрасывать камни. Мрамор? – обернулся он к Видалю.
- Бронза.
- Ну, в данном случае это все равно.
Видно, горные хлопушки лежали недалеко: невидимый Мойшеле высунул наружу длинную, как у брата, руку и передал ему рогожный мешок с небольшим и нетяжелым содержимым. Мастер Йося заглянул в него и удовлетворенно кивнул. Торжественно взглянув на покупателя, он положил мешок на прилавок и широко раскрыл его горловину. Внутри лежали коричневые цилиндры из пергаментной бумаги, моток шнура и еще какие-то мелочи, которые Видаль сразу и не разглядел – но мастер Йося не отпустил его непросвещенным.
- Я вижу, юноша, что вы, простите, человек неопытный. Мне, конечно, совершенно неинтересно, чем вам не угодил ваш памятник - может быть, между вами и вашим скульптором непримиримые эстетические противоречия. Но мой сон был бы беспокоен по крайней мере несколько ночей, если бы я отдал вам в руки эти опасные предметы, никак не познакомив вас с необходимыми мерами предосторожности. Что вы, позвольте вас спросить, знаете о динамите?
- Ну... - ненадолго задумался Видаль. - Динамит. Им взрывают. Например, памятники. В горном деле тоже...
- Это всё?
- Всё.
- Очень неплохо для начала. Но я бы добавил несколько слов от себя. Позвольте вам представить: великое изобретение господина Нобеля – динамит. Замечательный пример того, что целое может быть больше суммы своих частей. С одной стороны, мы имеем отвратительно капризную жидкость, готовую взорваться от малейшего чиха. С другой стороны – какие-нибудь опилки, мел… а лучше особый грунт с морского дна – спрессованные давлением воды останки некоторых водорослей.
Мастер Йося слегка приоткрыл обертку из пергаментной бумаги.
- Видите эту розоватую массу? Это он и есть. Замечательный, надежный динамит. Можно хранить, перевозить, трясти сколько угодно… С ним одна проблема: поджигать его без толку. Он отвечает любовью на любовь, а именно: чтобы он взорвался, надо его взорвать. Хитро, не так ли?
- И правда, - согласился Видаль. – Хитро. То есть, если я хочу взорвать эти большие трубки, я должен… взорвать что-то другое?
- Совершенно верно! Что-то маленькое и более сговорчивое, скажем так. И поэтому самым главным изобретением господина Нобиля был даже не динамит, а вот эта, к примеру, медная трубочка, в которую вставлен шнур... Вы внимательно смотрите, молодой человек? Эта трубочка меньше мизинца длиной легко оторвет вам пару-тройку пальцев и лишит глаза. Будьте, пожалуйста, уважительны к ней. Хотя она и устроена так, чтобы взорваться только от огня, который проникнет в ее крохотное чрево по этому шнуру, молотком по ней стучать все же не советую. И вот... Огнепроводный шнур, так это называется, молодой человек. Он пропитан специальным составом и даже в дождь способен исправно доставить огонь по назначению. Важно не промахнуться с расчетом, иначе огонь добежит до детонатора быстрее, чем вы - до укрытия.


Снова и снова оказывалось перед глазами поднявшееся до небес море – и вставший перед ним человек. Ни отвернуться, ни зажмуриться. Всё он стоит и смотрит, смотрит – и не отступает. А волна больше него, волна закрыла небо – словно и больше неба она, если отсюда смотреть. А он стоит. Как это? – удивлялась Сурья, как он встал против большего, не должно быть так, потому что и смысла нет.
Но смысл оказался самый прямой – вот стоит Суматоха, как стояла прежде, хотя на самом деле она не стоит, а течет и кружится, потоки мелодий подхватывают и несут по брусчатым мостовым, по набережной Адмирала графа Шпее, куда стекает нарядная публика с Ратушной площади, и на крышах над площадью в сгущающейся ночи уже почти не видна суета приготовлений…
Матильда Сориа, Сурья, комочек звездного воска, помнит и видит, как вот здесь, вверху лестницы, лежал длинный, нескладный человек, свесив бессильную мертвую руку с верхней ступени, а немного ниже валялась тряпичная птица, нелепая игрушка взрослого, с торчащими нитками, разбухшими от влаги отяжелевшими крыльями и яростным блеском в дрожащей на пуговичном глазу капле воды.
Игрушечная эта птица была похожа на тех, которых видела Сурья не раз в своих вековечных странствиях дорогам людей – а люди прокладывают дороги только для торговли и для войны, и сколько битв она видела, столько же раз видела и стаи птиц, кружащие над остывающим полем боя. Такие вот черные, сильные птицы – души погибших в бою, черные, обожженные яростью, и не всем из них суждено побелеть, улетая в вышину. Их путают с вороньем, но воронье собирается позже.
Такая черная птица-душа отчаянно билась в сжатой добела руке, когда красавица в свадебном венке убивала Суматоху горестным проклятием. И не заметила – не услышала за горем и яростью – как убивает и птицу.
Когда мастера унесли тело своего товарища, Матильда Сориа спустилась на три ступени по лестнице и подобрала искалеченную тряпичную тушку. Она была тяжелой от остатков воды в ней. Как она могла быть одновременно и душой, и игрушкой, Матильда не понимала, да и не заботилась об этом. Чтобы тот человек мог умереть по-человечески, его душа должна взлететь. Матильда бегом кинулась через площадь – к добродетельным и добронравным строгим сёстрам Лафлин.
Она не ошиблась в своих надеждах: мисс Элиза и мисс Мэри оказались столь же искусны в рукоделии, сколь и в музыке. Тряпичное брюхо было деликатнейшим образом вспорото и набивка из черной шерсти извлечена наружу. Чистая ароматная вода в фаянсовом тазу вымыла остатки морской соли и из нее, и из лоскутной шкурки. Солнечного света заботливым сестрам показалось мало, и немедленно были раздуты угли в жаровне, и смолистые сосновые шишки были уложены в нее, и спасаемое было высушено так быстро, как только возможно. Пока шерстяное нутро еще оставалось влажным, сёстры занялись шкуркой: миниатюрные ножнички обрезали обтрепавшиеся края, быстрые иголки заштопали протершиеся места отменным черным шелком. Металлические бусины глаз сёстры решительно отпороли и начистили мелом – чтобы затем аккуратнейшее пришить их на место.
Сурья всё это время могла только не мешать – и она изо всех сил не мешала, сидела, забившись в угол козетки, стиснув руки и не открывая рта. Сёстры что-то спрашивали у нее, но тут же сами отвечали на вопросы и продолжали свое дело сосредоточенно и без суеты. К вечеру черная птица была словно бы лучше новой. Как-то между делом добрые сестры вышили шелком гладкие перья на крыльях и хвосте, расшили грудь богемским бисером, им же сделали удлиненную кайму вокруг глаз и шапочку на голове, кое-где разбросали темные искры по шелковым перьям. Сёстры оставили ее на столике с расправленными крыльями и встали по сторонам, повернувшись к Матильде, молча ожидая ее приговора. С трудом разлепив губы, она попросила: положите на окно. И заплакала. Деликатные сестры выполнили ее просьбу, вложили в ее пальцы батистовый платочек и выскользнули из комнаты. Когда Матильда наконец промокнула глаза и посмотрела – птицы уже не было на подоконнике. Прощай, сказала Матильда и заплакала снова.
Вечерний спектакль был отменен: слишком шумно и нервически-весело праздновала Суматоха свое спасение. К наступлению ночи был обещан фейерверк на крыше ратуши, и вся публика, без сомнения, предпочла бы зрелище огненного действа самым утонченным мелодиям. Матильда отправила записки: своей модистке – с просьбой доставить в кондитерскую Лафлин скромный полутраур из готового платья, а также домой, чтобы оттуда прислали подходящие перчатки и шаль, и осталась до вечера у добрых сестер.
В платье цвета персидского индиго, накинув наподобие мантильи поверх гладко уложенных волос темно-серую кашемировую шаль, Матильда Сориа вышла на Ратушную площадь праздновать спасение Суматохи. Так было правильно. Если он счел нужным лечь мертвым перед памятником самому себе, значит, город стоит того, значит, его спасение стоит праздника. И вот он, праздник.

В небо с грохотом и воем летят дрожащие от нетерпения ракеты – и в вышине разлетаются огненными брызгами, затмевая звезды. Вспухающие облака золотых искр, алмазный дождь, летящий потоком вниз, пляшущие созвездия алого, зеленого, синего – торжество бертолетовой химии, ослепительный праздник хитро составленных смесей. Повторяющийся грохот, короткий вой, треск и полыхание, ликующие крики толпы, яростные попытки оркестра прорваться сквозь праздничный шум. И среди всего этого яркого и яростного праздника уцелевших, спасенных – высокий постамент на площади и над ним силуэт длинного человека в широкополой шляпе и с вороной на плече. Памятник качается и двоится сквозь пелену слёз. Матильда трет глаза, но их точно – двое там, рядом, на постаменте, и один из них придерживает шляпу рукой, а его птица неловко взмахивает крыльями, пытаясь удержаться на плече. Птица!
Сердце ревниво вздрагивает – и Сурья улыбается: разве ты только что сейчас вот заметил? Сейчас он живой! – колотится сердце. А был мертвый. Как я. Сердце моё, говорит Сурья, моё, ибо другого нет у меня, сколько можно быть мертвым? Давай же любить. Ты собираешься быть счастливой? – спрашивает сердце. Ты помнишь? Да, отвечает Сурья, я помню: две тысячи лет. Так что же – не зря же я их прожила. Я собираюсь быть счастливой, я собираюсь любить, а потом будь что будет – но я хочу знать, ради чего умер ты. Я хочу знать, ради чего умру я. Да будет так, соглашается сердце.

И Матильда Сориа, спустив шаль на плечи, решительным шагом двинулась сквозь толпу.

Куртка и шляпа лежали на газоне, окружающем постамент. Птица скакала по ним, щерясь, словно сторожевая собака. Матильда, приподняв подол, перешагнула через низенькую ограду. Впервые за все время, что жила в Суматохе, она удосужилась заметить бронзовую табличку на постаменте, и обнаружила, что ее герой вовсе не был безымянным. Сейчас он, закатав рукава, возился с веревками там, наверху.
- Видаль! – с наслаждением окликнула его Матильда. – А что вы там делаете?
Длинный человек оторвался от своего занятия, посмотрел на нее и охотно ответил:
- Собираюсь взорвать этот памятник. Вам бы лучше уходить отсюда, потому что я уже сейчас закончу подготовку и начну взрывать.
- Напротив! – воскликнула Матильда с неожиданным оживлением. – Дайте руку. Мы поместимся вдвоем там, на площадке. Вам неудобно обматывать – я помогу с той стороны.
- Сеньора… - начал было Видаль, но засмеялся и протянул руку. – Скиньте шаль, она будет вам мешать.
- Нет же, - возразила Матильда, разглядевшая теперь в подробностях его приготовления. – Как раз веревка скользит и съезжает, а шалью можно привязать очень удобно, чтобы эти штуки не рассыпались. Если сложить вот так…
- Действительно!
В четыре руки они быстро закончили дело. Матильда ликовала: пригодилась шаль, как нельзя более к случаю оказались ее туфли на высокой шнуровке, она снова встала рядом с ним и поддержала его дело. Что со мной, сердце моё, спрашивала она – и сердце учащало радостный пульс. А он смотрел на нее веселыми глазами, выглядывая из-за бронзовых складок, удерживал ее руки в своих, передавая концы шали, спрашивал, не боится ли она. Нет, отвечала Матильда, нет! Бесшабашное веселье захлестнуло ее. Что это, спрашивала она, и сердце билось сильнее.
Они закончили как раз к перерыву между номерами фейерверка. Совсем немного пришлось подождать. Наконец грохот стих, вспышки в небе остыли и погасли, на крыше ратуши возобновилась невидимая суета.
- Эге-гей! - закричал Видаль с постамента.
- Эге-ге-гей! – вторила ему Матильда во всю мочь тренированных легких.
- Эгей! Эгей! – Видаль размахивал подожженным шнуром.
- Как – уже? - испугалась Матильда.
- Нет, это чтобы напугать. Настоящий – потом.
- Эге-гей!
- Добрые граждане Суматохи! – крикнул Видаль, когда толпа на площади разобралась куда смотреть и кого слушать. – Спасибо вам за этот памятник, но я сейчас его к чертям разнесу на куски. Я не шучу.
Музыка оборвалась. Толпа отступала от памятника сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. Все сложилось благополучно: памятник стоял над лестницей, поэтому большинство людей устремилось в противоположную сторону, а там площадь открывалась в три широкие улицы. Самые смелые и любопытные попрятались в арки и парадные.
Видаль спрыгнул вниз, затем, протянув руки, принял в них Матильду, нарочно скользнувшую губами по небритой щеке.
- Вы умеете бегать быстро? – спросил он, улыбаясь, но с серьезными глазами.
- Еще как! – воскликнула Матильда. Все тело ее мелко дрожало, дрожали пальцы и губы, но она сказала с лукавой улыбкой: – У сестер Лафлин нам будут рады. Вы любите шоколад?
Он не ответил, просто поднес горящий фитиль к другому – настоящему, ведущему к укутанным кашемировой шалью динамитным патронам. Нахлобучил на голову шляпу, подхватил куртку, взял Матильду за руку. Они вдвоем перешагнули кованую низенькую ограду и пустились бежать, не разнимая рук, в кондитерскую. Птица летела над ними с громким радостным граем.
На крыше ратуши не разобрались, что происходит, или просто не успели потушить запалы. Когда грохнул взрыв, выбивший стекла в окнах кондитерской и других заведений, помещавшихся вокруг площади, и обломки памятника, взлетев, покатились по ступеням, небо окрасилось разноцветными вспышками, следовавшими одна за другой. Разлетались причудливыми цветами, созвездиями и плюмажами яркие искры, сыпался с неба золотой дождь.
Видаль и Матильды вышли из-за стены и встали в пустом проеме окна, все еще держась за руки.
- А ты ведь мог просто убрать его… как волну. Да?
- Так правильно, - сказал Видаль. – Правильно – вот так.
И Матильда сильнее сжала его руку, соглашаясь.

@темы: видимо-невидимо

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Куртка и шляпа лежали на газоне, окружающем постамент. Птица скакала по ним, щерясь, словно сторожевая собака. Матильда, приподняв подол, перешагнула через низенькую ограду. Впервые за все время, что жила в Суматохе, она удосужилась заметить бронзовую табличку на постаменте, и обнаружила, что ее герой вовсе не был безымянным. Сейчас он, закатав рукава, возился с веревками там, наверху.
- Видаль! – с наслаждением окликнула его Матильда. – А что вы там делаете?
Длинный человек оторвался от своего занятия, посмотрел на нее и охотно ответил:
- Собираюсь взорвать этот памятник. Вам бы лучше уходить отсюда, потому что я уже сейчас закончу подготовку и начну взрывать.
- Напротив! – воскликнула Матильда с неожиданным оживлением. – Дайте руку. Мы поместимся вдвоем там, на площадке. Вам неудобно обматывать – я помогу с той стороны.
- Сеньора… - начал было Видаль, но засмеялся и протянул руку. – Скиньте шаль, она будет вам мешать.
- Нет же, - возразила Матильда, разглядевшая теперь в подробностях его приготовления. – Как раз веревка скользит и съезжает, а шалью можно привязать очень удобно. Если сложить вот так…
- Действительно!
В четыре руки они быстро закончили дело.

@темы: Видаль, Сурья, видимо-невидимо

---

я уже несколько дней полагаю, что вся эта прекрасная конструкция будет разобрана и пересобрана.
я имею в виду - Видимо-невидимо.
не рассказы.
один сплошной текст. из маленьких глав. как Игрушка и Роза.
наверное.
посмотрим.
очень интересно, как оно будет выглядеть в таком виде.
и мне интересно, на самом деле интересно, что вы думаете про это.

---

поставить греться воду на мытье.
в десять работа.
в час быть на экзамене выпускников - клиентом на сертификационной сессии.
потом наблюдать за тем, как проходит экзамен и сертификация. хочу всё знать!
а вечером... вечером... не скажу! романтика.

---

"...у Кернберга в книге "Отношения любви: норма и патология".

а подать сюда этого Кернберга.

@темы: головология

---

в очередной раз озадачился, кто же я по той самой соционике.
спросил дорогого друга.
дорогой друг ответил.

"я не знаю, кто ты
веселый как Гексля, трепетный как Есь, чувственный как Дюм, изменчивый и плюющий на этику как Баль..."

@темы: гадания и гороскопы

---

Я собрал саморазбегающий паззл к дню молчащей свободной прессы за 87 перемещений при уровне стохастичности 25%.

Пойти приобщиться: uborshizzza.livejournal.com/927473.html

---

и...

Вечерний спектакль был отменен: слишком шумно и нервически-весело праздновала Суматоха свое спасение. К наступлению ночи был обещан фейерверк на крыше ратуши, и вся публика, без сомнения, предпочла бы зрелище огненного действа самым утонченным мелодиям. Матильда отправила записки: своей модистке – с просьбой доставить в кондитерскую Лафлин скромный полутраур из готового платья, а также домой, чтобы оттуда прислали подходящие перчатки и шаль, и осталась до вечера у добрых сестер.
В платье цвета персидского индиго, накинув наподобие мантильи поверх гладко уложенных волос темно-серую кашемировую шаль, Матильда Сориа вышла на Ратушную площадь праздновать спасение Суматохи. Так было правильно. Если он счел нужным лечь мертвым перед памятником самому себе, значит, город стоит того, значит, его спасение стоит праздника. И вот он, праздник.

В небо с грохотом и воем летят дрожащие от нетерпения ракеты – и в вышине разлетаются огненными брызгами, затмевая звезды. Вспухающие облака золотых искр, алмазный дождь, летящий потоком вниз, пляшущие созвездия алого, зеленого, синего – торжество бертолетовой химии, ослепительный праздник хитро составленных смесей. Повторяющийся грохот, короткий вой, треск и полыхание, ликующие крики толпы, яростные попытки оркестра прорваться сквозь праздничный шум. И среди всего этого яркого и яростного праздника уцелевших, спасенных – высокий постамент на площади и над ним силуэт длинного человека в широкополой шляпе и с вороной на плече. Памятник качается и двоится сквозь пелену слёз. Матильда трет глаза, но их точно – двое там, рядом, на постаменте, и один из них придерживает шляпу рукой, а его птица неловко взмахивает крыльями, пытаясь удержаться на плече. Птица!
Сердце ревниво вздрагивает – и Сурья улыбается: разве ты только что сейчас вот заметил? Сейчас он живой! – колотится сердце. А был мертвый. Как я. Сердце моё, говорит Сурья, моё, ибо другого нет у меня, сколько можно быть мертвым? Давай же любить. Ты собираешься быть счастливой? – спрашивает сердце. Ты помнишь? Да, отвечает Сурья, я помню: две тысячи лет. Так что же – не зря же я их прожила. Я собираюсь быть счастливой, я собираюсь любить, а потом будь что будет – но я хочу знать, ради чего умер ты. Я хочу знать, ради чего умру я. Да будет так, соглашается сердце.
И Матильда Сориа, спустив шаль на плечи, решительным шагом двинулась сквозь толпу.

@темы: Сурья, видимо-невидимо

---

платье. цвета. персидского. индиго. да?

---

и купил себе букет - пять пионов, а с детками и целых семь будет, белых, с таким тонким запахом, они еще в бутонах, но завтра должны распуститься.
а потом куплю темных, розовых...
я немного протормозил, но я еще поживу с пионами в комнате. это хорошо.
я, наверно, сегодня уже отдыхаю, не пишу больше.
спокойно и хорошо на душе.