Горячая вода. Она вернулась.

---

Когда горячую воду отключают сразу после того, как ты переболел аццким вирусом, и это совпадает с аццким похолоданием, это как-то очень, очень неприятно.
По мере приближения к заветной дате включения все сильнее мечтаю уже не о том, как я заберусь под горячий душ или в теплую ароматную пенную ванну... А о том, как я намою и надраю все на кухне ввашшу мматть!!!!!

---

Ну вот, я влюбился в трикотажные галстуки. А как в них не влюбиться?



На самом деле, даже если не поддаваться предрассудкам, виндзорский и даже полу-виндзорский узлы, которые наиболее популярны в России, далеки от идеала. Они слишком крупные, широкие и идеально симметричные — последнее особенно преступно.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Хороший день, чтобы полюбить кинзу.

---

Про Дока

Проще простого

Просто…
Док едва позволяет вздоху произойти, на самую малость приоткрывает ему путь: уж протиснись, как можешь, большего не дано. Продолжает, как будто не прерывался на этот неслышный и оттого невыносимо долгий выдох.
Я по нему скучаю.
Я так скучаю по нему, господи – это только внутри. И там, внутри, еще много, много, там слезы и крик, охриплый, безголосый. Там обломанные о подушку ногти и разбитые о стены кулаки. То, что могло бы быть. Но чего никогда не будет, потому что – бесполезно. Это принесло бы утешение, но утешения Док не принимает.
Другой день.
Не понимаю, говорит Ягу.
Гайюс наклоняет голову на бок: слушаю.
Док, наверное, сильнее всех нас, вместе взятых, говорит Ягу с полной убежденностью. И очень умный. И хорошо обученный. Он точно знает, должен знать: чтобы справиться с горем, нужно его пережить. И он всегда делает… делал то, что нужно. Всегда. Почему сейчас?.. Он такой сильный, почему горе оказывается сильнее его?
Это не какое-то чужое горе и не горе вообще, говорит Гайюс, кивая. Это его горе, и у его горя – его сила. Оно такое сильное, потому что… У каждого человека горе размером с него самого. Не важно, кто сильный, кто слабый, всегда так. Поэтому – никому не легче. Тяжелее может быть. Легче – никому.
Может, сильному и тяжелее. Ягу отстукивает ритм своих слов по колену открытой ладонью. Может, Доку и тяжелее.
Может, так и есть. А ты?
Что – я?
Ты сама как? С тем, что Доку так тяжело и страшно. Как тебе?
Эй, возмущается Ягу. На такие вопросы я своему отвечать буду, а не тебе.
То-то я удивляюсь, почему ты вообще ко мне пришла.
Потому что… Ягу мнется, ежится. Потому что мне нужно поговорить именно с тобой. Потому что ты был тогда в саду. Именно ты. И ты знаешь. И мне нужно поговорить с тобой.
Поговорить – со мной? Или просто сказать, что самой нужно сказать? Если второе – то ты иди к своему, я не нанимался всю группу вести, из ваших только Док мой, мне хватает.
Первое, угрюмо признает Ягу.
А, ладно. Тогда и я могу говорить?
Да.
Ну, я и говорю. Что тебя привело? Почему ко мне? Почему о Доке? И – поскольку я говорю с тобой, позволь спросить: как ты сама во всем этом?
Ягу испытующе смотрит, морщит губы. Отводит взгляд и снова впивается. Слушай, говорит, это так трудно сказать.
Гайюс кивает.
Но я скажу. Мне очень, очень страшно. Когда боится Док… Ладно. Когда Док позволяет страху взять верх над ним…
Чем это страшно, спокойно спрашивает Гайюс.
Ягу передергивается. Не знаю, выкрикивает она раздраженно. Не знаю. И знать не хочу.
Потом, через вдох-выдох, твердо, отчетливо выговаривает, чуть не по буквам:
Поэтому ты, Гайюс, сделай что-нибудь. Что умеешь. Что угодно. Сделай что-нибудь. Иначе я не знаю, что я сделаю. И, понимаешь, не я одна. Сделай что-нибудь, пока не начали делать мы.
Звучит как угроза.
Это не угроза, обреченно вздыхает Ягу. Это прогноз погоды, понимаешь?

Был бы я нормальным терапевтом, думает Гайюс. Пошел бы я в обычные психологи. А лучше сразу – в дантисты. Говорила мне мама, думает Гайюс. Вот не пришлось бы и нянькой, и дядькой, и мамкой, и папкой, и сантаклаусом и бармалеем, и мерлином, и морганой, и я не знаю уж кем. Всеми сразу и по отдельности. Уж вляпался так вляпался. Молодой был потому что и самонадеянный, и да, иллюзии всемогущества было – как у младенца. И хотелось, конечно, спасти весь мир. А потом от этого вылечили – насколько это вообще возможно. А потом пришлось… А потом оказалось… И уже без всяких иллюзий. А теперь – что? А теперь просто работа. Такая. А у меня даже какой-нибудь завалящей иллюзии за душой не осталось. Не положено. Так должно быть. По крайней мере, предполагается, что так.

Прошлое невозможно изменить, говорит Гайюс. И не пытайся.
И что, вот так просто – не пытайся, и всё? Док почти в открытую ухмыляется. Никаких страшилок, никаких санкций за нарушение?
Ты, наверное, не понимаешь. Давай объясню. Ты проживешь последние полгода полностью, совершенно реально, по-настоящему. Как в первый раз. Это будешь ты-тогдашний. Ты того времени. Ты каждой ночи и каждого дня, каждой минуты. И одновременно, понимаешь, одновременно же, ты будешь собой из сегодня, из прямо сейчас, как пойдешь – вот из этой минуты. С пониманием, с полным сознанием происходящего, с точным знанием каждой минуты того последнего дня и всех дней потом.
Не то чтобы я их помнил, эти «дни потом», сказал Док. Голоса у него не стало еще на первом слове, но Гайюс все услышал.
Помнишь, уверенно возразил он. Не головой, так шкурой и нутром – помнишь, не сомневайся.
Док согласно кивнул.
Изменить ничего ты не сможешь, потому что у тебя будет только сознание, только память и восприятие, но никакого доступа к управлению. Ты проживешь эти полгода… пассажиром. И тот, для которого это время будет в первый и единственный раз, он не будет знать ничего о тебе. А ты о нем – будешь. Ты будешь как Кассандра: все знать и ничего не мочь.
Док снова кивнул.
Я думаю, это и есть ад, сказал Гайюс.
И это тоже, сказал Док.
Вот и все условия, сказал Гайюс. Пойти и вернуться.
Как я вернусь?
Просто доживешь до сегодня, и мы продолжим этот разговор с того момента, на котором остановимся сейчас.
Я готов, сказал Док. Что нужно сделать?
Я сделаю, сказал Гайюс. Вот всё, что я тебе сейчас рассказал и с чем ты согласился… Да будет так.
И стало так.

- Ну сколько можно? Каждый раз одно и то же, я задрался просить, чтобы ты этого не делал.
- Конечно, это я виноват, что…
Дальше Док не расслышал – он вообще слышал все, как сквозь толстое одеяло, которое, к тому же, еще мнут и возят по ушам, так что шорох окончательно заглушает едва доносящиеся звуки. С той стороны накрывшей Дока беспросветной душной тьмы до него долетали голоса. Но разобрать слова он не мог, только интонации, только эмоции. Никакого смысла. Двое ссорились по ту сторону ватной тьмы – искренне, безоглядно. Только если совсем замереть и не дышать, можно было расслышать чуть больше.
- Конечно, опять я виноват.
- А кто? Я что ли?
- Да я вообще виноватых не ищу, послушай…
- Ну конечно, ты же такой справедливый, такой просветленный.
- Да послушай!
Один голос Док узнал почти сразу. Второй легко было вычислить, но поверить… Это я что ли? Док зашевелился, пытаясь разгрести одеяло, найти выход из глухого кокона. Но его движения породили новые волны шороха. Несколько следующих итераций в поиске то ли виноватого, то ли самой истины Док пропустил. Зато глаза немного освоились с темнотой, и он начал видеть, но не то, что внутри «одеяла», а, как в закопченное стекло, то, что по другую сторону. То. Того. Темный силуэт, обведенный тусклым светом. Клемс. Мое ты счастье. Это всё, что он успел понять.
И тут же его смела лавина эмоций, к которым он не имел отношения, которые не имели отношения к нему – но он их чувствовал. Досада, раздражение, отчаяние и тоска. И ярость. Хотелось наброситься на этого… этого… И просто заткнуть ему рот, чтобы не смел… И разорвать на куски. И уйти насовсем, чтобы больше никогда. Никогда.
О боже. Боже, боже.
Док вспомнил этот день, эту ссору, то есть не ее саму, а то, что было потом, как они ходили кругами по дому, искали возможности подойти ближе, как подавали робкие сигналы – потому что в начале никто не хочет показать, что сдается, что признал себя неправым. Не хочет показать, что был так слаб, что поддался атмосферному фронту, магнитой буре, недосыпу, вчерашней усталости, давним, детским еще синякам и ссадинам в собственной душе и вставшим криво звездам в небесах. Ни один не хочет первым показать, что жить не может без другого. Ни один. В начале. А потом – потом-то конечно, кто-то самый смелый и здравый сделает этот шаг, посмотрит этим взглядом, скажет это вслух. А то и оба разом. Как оно было в тот день? Кто первый протянул руку и коснулся напряженной спины? Все будет – все было – хорошо.
Но до этого, помнил сейчас Док, до этого еще полдня, несколько драгоценных часов.
На самом деле – минут. Но сейчас они казались часами. Драгоценными.
А этот, молодой, горячий, как…
К самому горлу подступало понимание.
Молодой? Насколько же он моложе? На девять лет? На девять дней? Как же разобраться в той чехарде? На девять жизней, на девять кругов ада. И да, еще на полгода, обещанные Гайюсом.
И этот молодой дурак действительно, всерьез готов их растратить на ссоры и размолвки, на глупые, бессмысленные выяснения того, что и так ясно как день. Я люблю тебя. Ты моя жизнь. Я тебя выбрал, потому что ты – это ты. И ты никогда меня не подводил и не подвел. Остальное – несущественно.
И главное – совершенно непонятно, что их тогда так… взняло. Если по правде – что тогда взняло его самого, Дока, что ему зашло не так? Уж точно Клемс ему ничего плохого не хотел… Ну, то есть, мог и хотеть плохого. Хотелось же самому Доку сколько раз порвать его к чертям и уйти насовсем, чтобы всё, навсегда. Погода, разность взглядов, принципиальные разногласия, вчерашний нездоровый ужин… Мало ли что. Человек – только человек. Стоит ли из-за этого терять драгоценные мгновения, когда они все уже сосчитаны и сочтены, уже подведена черта, под которой сумма всего, всех сложений и вычитаний, умножений и делений, всего потерянного, растраченного небрежно и расточительно, боже, боже…
Остановись, закричал себе Док, но ничего не могло измениться от этого крика, ничего и не изменилось.
Время пошло.

К ночи Док обрел способность видеть и слышать ясно, без помех. Так же хорошо, как если бы это было его собственное время и его собственная реальность. Он видел положение стрелки на циферблате и дату на календаре, скользящие отражения автомобильных огней на глянцевом потолке, проступающие сквозь сгущающуюся тьму и городское зарево мелкие сухие крошки света на небе. И он видел Клемса. Каждую складку кожи, каждый волос, даже тот, некстати выглянувший из ноздри, каждую трещину под скусанной кожицей на губе, каждую забитую пору. Он слышал тонкие и ворчливые свисты и бурления в животе. Ощущал его кожу, чувствовал запах его мыла, пота, усталости и сна. Док, тот, который моложе, катился по тому же склону – оборот за оборотом, по мягкой сон-траве, вдыхая и выдыхая спокойствие, безмятежность. Не спи, умолял его Док-наблюдатель, Док-незваный гость. Не спи. Не теряй мгновений. Дай хоть смотреть на него, не закрывай глаз, если больше ни на что нет сил и запала, лентяй проклятый, дай хоть смотреть, дай слышать его дыхание, дай, дай…
Док, бессонный, бился и рвался в засыпающем теле. Не помогло. Веки закрылись, свет погас. Оставался только слух. Оставалось считать вдохи и выдохи, улавливать таинственную механику перистальтики, храп – да, вспомнилось Доку, как в первое время они отчаянно спорили, кто из них храпит, а кто невинная жертва, пока в смущении не сошлись на том, что оба обладают выдающимися способностями в этой области. В эту ночь он мог слышать их слаженный дуэт – но недолго, потому что, как ни злился на молодого дурака, как ни пытался внушить ему хотя бы мирное объятие во сне, все равно, сам заснул, не заметив как.

К счастью, они действительно ладили друг с другом. Бывают пары, между которыми искры, электричество, яростные сверкания, вольтова дуга. Док им не завидовал никогда, как бы красиво ни смотрелось со стороны, сам он себе такого никогда не желал. Общее пламя, ровное, сильное, огнь гудящий – тот самый, который иранские бунтовщики-маздакиты слушали в себе, закрыв уши ладонями, - вот чего искал Док и что обрел, встретив Клемса. Они ладили друг с другом, друг другу подходили, поэтому и размолвки случались редко, и ночи без объятий.
Но Доку, тому, который третий-лишний, всего было мало. Мало-мало-мало. Каждый день на календаре менялась даты, стрелки неслись по кругу с пугающей скоростью, циферки в электронных часах мелькали до ряби в глазах. Мгновения уходили, утекали, исчезали бесследно, ни одно не остановить, не задержать.
Тут-то горе и настигло его во всей глубине и ширине, скрыло небо, погасило свет. И он оказался беспомощен перед ним: ни рук – молотить по стенам, ни горла – истереться в крике и стонах, ни лица – корчиться в скорбных гримасах, ни головы – мотать несогласно. Ни биться, ни выть, ни рычать. Даже в каменную статую не обратиться: Док этого времени был невыносимо, неудержимо живой и бодрый, и ничто его не брало, ничто из того, что мог применить к нему Док-узник его тела.

И снова был день, когда они шли в высокой траве, и сладкий от сосен и земляники медленный ветер гладил их лица, как будто они сами гладили друг друга глазами, руками. Можно было раствориться в солнечных лучах, в тепле, сладости, в покое. Док чувствовал это – и захлебывался бессильными слезами, криком, неподвижностью и тишиной. Другой Док чувствовал блаженство и мог быть беспечным, щедрым, транжирить драгоценные считаные мгновения на бессмысленные умствования об Орфее и Эвридике, о Гильгамеше и Энкиду, фантазировать о жизни после смерти и тайных тропах в Аид и обратно.
Голубые и огненно-алые мотыльки, белые и черные с красными лентами, лимонно-желтые и шоколадные бабочки окружали их колышащимся облаком. Клемс шел за Доком, потом Док за Клемсом, потом они носились и кричали бессмысленно, как дети, и так же бессмысленно продолжали спорить, и почему-то – Док не помнил, чтобы в тот раз было такое, - вдруг стали спорить, кому хуже приходится зимними ночами. Потому что Док страдал от духоты, если закрывать окно в спальне, и просыпался с больной головой, а Клемс мерз, когда Док спал по своей привычке с распахнутым окном. Вот сейчас, среди лета, они решили вдруг говорить об этом? Спорить? Серьезно?
Док-соглядатай поперхнулся от возмущения. Ты, придурок, заорал он себе, ты… уступи ему. Немедленно, сразу. Давай, быстро, соглашайся отныне и навеки – осталось всего-то… всего ничего. И полгода не пройдет, как он перестанет дышать, прекрати спорить, ненавижу.
Но Док-хозяин своего времени с завидной запальчивостью продолжал доказывать, что спать в духоте вредно для здоровья, как ребенок, ей-богу, глупый упрямый ребенок, уж потерпел бы и духоту, всего-то осталось, всего-то. Только что они клялись без слов, что не оставят друг друга и после – а теперь еще и подерутся из-за окна в спальне?
Док задыхался от негодования. И вдруг понимание обрушилось на него, как будто грохот обрушился с неба – оглушил, ослепил вспышкой, раздавил и разорвал на части. Все было не так. Не так, как он понимал до сих пор. А вот сейчас понял, наконец. Ему стало тихо и хорошо, он слушал их перепалку и улыбался – глубоко внутри возмущенного, негодующего молодого себя.
Правильно мальчик, правильно несмышленый, дурачок, идиот… Все правильно. Ори, ругайся, спи ночами – проспи всё на свете, просыпай, рассыпай драгоценные мгновения, потому что они для тебя еще бесконечны, они бесконечны. Это так, пока это так для тебя. Пока ты их не считаешь – их несчитано у тебя, хотя бы их оставалось два или три.
Жги, пали, живи. Будь живым – и с живым. Это я ношу в себе его смерть и смотрю на него как на мертвого. И поэтому я бессилен. Но для тебя он еще жив. Он еще жив. Он жив. Он бессмертен, как и ты.
Все правильно, мальчик. Это не ты молодой дурак. Это я – старый. Мертвый его смертью.
Вот так.
Только так.
И он с той же блаженной улыбкой смотрел, как они выбирают одеяло – красное, шелковое, набитое шелком. Он смотрел, как они спят рядом, каждый под своим одеялом – и это не беспокоило его, как не беспокоили бегущие стрелки и сменяющиеся даты, как не тревожили зарядившие с началом осени дожди, как не смутило приближение Рождества – и той командировки в Климпо, когда часы должны были остановиться. Ничто не смущало его покой. Мгновения были бесконечны, он жил ими.
Поэтому в Климпо все случилось вновь с той же силой.

И после все повторилось неизменно, все девять кругов. Или Док просто не заметил изменений. Может быть, все это происходило не один раз. Может быть, от этого и образовалась путаница, ведь мирозданию пришлось как-то разводить в пространстве одновременные версии Дока, как тут не сойти с ума. Может быть, не один раз он произносил свое исчерпывающее «я скучаю по нему», и все повторялось. Неважно.
Просто однажды Гайюс сказал:
Да будет так.
И Док ответил:
Так и было.
И… как? - спросил Гайюс.
Так, как ты и обещал, ответил Док. Ад. Но я не отказался бы от повторения. Если бы…
Если бы – что?
Док пожал плечами.
Вот же черт, сказал Гайюс. Ты собираешься… продолжать?
А ты чего ожидал?
Я надеялся, что тебе удастся принять эту потерю. Хотя бы так.
Серьезно? - рассмеялся Док. - Ты всерьез на это рассчитывал?
Теперь пожал плечами Гайюс:
Обычно помогает.
Ты уже… когда-нибудь… кому-то так делал? - спросил Док.
Гайюс кивнул.
Это… какой-то гипноз? Все равно. Все равно. Неправда. Не все равно. Я знаю, что все было на самом деле. Спасибо. Это было… драгоценно. Правда, это многое мне… прояснило. Теперь мне будет легче продолжать.
Док, ты же в конце концов взрослый, образованный, разумный. Ты же понимаешь, должен понимать в конце концов.
Посмотри на меня. Ты видишь, что я спокоен. Никакой экзальтации, никакого восторга. Я знаю, что – невозможно. Но я и не говорю, что смогу сделать это. Я не обещаю того, в чем не уверен. Я просто…
Просто – что?
То, что проще всего на свете. Я просто буду делать это. Без надежды и без отчаяния. Просто потому что так надо. Буду делать. Вот и всё.
Если бы, буркнул Гайюс. Если бы – всё.

запись создана: 11.06.2016 в 18:42

@темы: Док и его команда

---

Писать отчет, натурально, не хочется. Пошел почитать рассказы прошедшего Блица.
А это вот, послеблицевая, но на темы из него - какая благодать. История без станков.
txt-me.livejournal.com/413817.html

---

Подвигов с утра? Done.
И еще предстоит отчет и химия.
На большую учебу меня сейчас не хватит ни финансово, ни интеллектуально, ни физически. Но маленькая, спасибо Д., у меня будет, и это очень поддерживает в трудных обстоятельствах.
С завтра - полный рабочий график.
И писать.
В моей жизни не хватает размеренности и стабильности. Надо как-то немножко раздобыть размеренности и стабильности. Ага. Где их берут?
А пробитым дофаминщикам там тоже дают - или как всегда?

После-послезавтра должны включить горячую воду. Это практически равноценно размеренности и стабильности.

---

"что, с одной стороны, существует настоящее искусство, изображающее типичных персонажей в типичных ситуациях а с другой – беллетристика, представляющая нетипичных героев и нетипичные ситуации".

А, вот оно что. Ну да, конечно.
Но, вообще - нельзя просто так взять и прочитать Маятник Фуко.

---

Это всё из-за меня - 2.

И зачем я купил кеды в цветочек?

---

И стало так.

еще черновик

- Ну сколько можно? Каждый раз одно и то же, я задрался просить, чтобы ты этого не делал.
- Конечно, это я виноват, что…
Дальше Док не расслышал – он вообще слышал все, как сквозь толстое одеяло, которое, к тому же, еще мнут и возят по ушам, так что шорох окончательно заглушает едва доносящиеся звуки. С той стороны накрывшей Дока беспросветной душной тьмы до него долетали голоса. Но разобрать слова он не мог, только интонации, только эмоции. Никакого смысла. Двое ссорились по ту сторону ватной тьмы – искренне, безоглядно. Только если совсем замереть и не дышать, можно было расслышать чуть больше.
- Конечно, опять я виноват.
- А кто? Я что ли?
- Да я вообще виноватых не ищу, послушай…
- Ну конечно, ты же такой справедливый, такой просветленный.
- Да послушай!
Один голос Док узнал почти сразу. Второй легко было вычислить, но поверить… Это я что ли? Док зашевелился, пытаясь разгрести одеяло, найти выход из глухого кокона. Но его движения породили новые волны шороха. Несколько следующих итераций в поиске то ли виноватого, то ли самой истины Док пропустил. Зато глаза немного освоились с темнотой, и он начал видеть, но не то, что внутри «одеяла», а, как в закопченное стекло, то, что по другую сторону. То. Того. Темный силуэт, обведенный тусклым светом. Клемс. Мое ты счастье. Это всё, что он успел понять.
И тут же его смела лавина эмоций, к которым он не имел отношения, которые не имели отношения к нему – но он их чувствовал. Досада, раздражение, отчаяние и тоска. И ярость. Хотелось наброситься на этого… этого… И просто заткнуть ему рот, чтобы не смел… И разорвать на куски. И уйти насовсем, чтобы больше никогда. Никогда.
О боже. Боже, боже.
Док вспомнил этот день, эту ссору, то есть не ее саму, а то, что было потом, как они ходили кругами по дому, искали возможности подойти ближе, как подавали робкие сигналы – потому что в начале никто не хочет показать, что сдается, что признал себя неправым. Не хочет показать, что был так слаб, что поддался атмосферному фронту, магнитой буре, недосыпу, вчерашней усталости, давним, детским еще синякам и ссадинам в собственной душе и вставшим криво звездам в небесах. Ни один не хочет первым показать, что жить не может без другого. Ни один. В начале. А потом – потом-то конечно, кто-то самый смелый и здравый сделает этот шаг, посмотрит этим взглядом, скажет это вслух. А то и оба разом. Как оно было в тот день? Кто первый протянул руку и коснулся напряженной спины? Все будет – все было – хорошо.
Но до этого, помнил сейчас Док, до этого еще полдня, несколько драгоценных часов.
На самом деле – минут. Но сейчас они казались часами. Драгоценными.
А этот, молодой, горячий, как…
К самому горлу подступало понимание.
Молодой? Насколько же он моложе? На девять лет? На девять дней? Как же разобраться в той чехарде? На девять жизней, на девять кругов ада. И да, еще на полгода, обещанные Гайюсом.
И этот молодой дурак действительно, всерьез готов их растратить на ссоры и размолвки, на глупые, бессмысленные выяснения того, что и так ясно как день. Я люблю тебя. Ты моя жизнь. Я тебя выбрал, потому что ты – это ты. И ты никогда меня не подводил и не подвел. Остальное – несущественно.
И главное – совершенно непонятно, что их тогда так… взняло. Если по правде – что тогда взняло его самого, Дока, что ему зашло не так? Уж точно Клемс ему ничего плохого не хотел… Ну, то есть, мог и хотеть плохого. Хотелось же самому Доку сколько раз порвать его к чертям и уйти насовсем, чтобы всё, навсегда. Погода, разность взглядов, принципиальные разногласия, вчерашний нездоровый ужин… Мало ли что. Человек – только человек. Стоит ли из-за этого терять драгоценные мгновения, когда они все уже сосчитаны и сочтены, уже подведена черта, под которой сумма всего, всех сложений и вычитаний, умножений и делений, всего потерянного, растраченного небрежно и расточительно, боже, боже…
Остановись, закричал себе Док, но ничего не могло измениться от этого крика, ничего и не изменилось.
Время пошло.

---

| ДО | РЕ | МИ | ФА | СОЛЬ | ЛЯ | СИ-БЕМОЛЬ | СИ |
------------------------------------------------------
| C | D | E | F | G | A | B | H |

@темы: ukulelelelele

---

черновик

Просто…
Док едва позволяет вздоху произойти, на самую малость приоткрывает ему путь: уж протиснись, как можешь, большего не дано. Продолжает, как будто не прерывался на этот неслышный и оттого невыносимо долгий выдох.
Я по нему скучаю.
Я так скучаю по нему, господи – это только внутри. И там, внутри, еще много, много, там слезы и крик, охриплый, безголосый. Там обломанные о подушку ногти и разбитые о стены кулаки. То, что могло бы быть. Но чего никогда не будет, потому что – бесполезно. Это принесло бы утешение, но утешения Док не принимает.


Другой день.
Не понимаю, говорит Ягу.
Гайюс наклоняет голову на бок: слушаю.
Док, наверное, сильнее всех нас, вместе взятых, говорит Ягу с полной убежденностью. И очень умный. И хорошо обученный. Он точно знает, должен знать: чтобы справиться с горем, нужно его пережить. И он всегда делает… делал то, что нужно. Всегда. Почему сейчас?.. Он такой сильный, почему горе оказывается сильнее его?
Это не какое-то чужое горе и не горе вообще, говорит Гайюс, кивая. Это его горе, и у его горя – его сила. Оно такое сильное, потому что… У каждого человека горе размером с него самого. Не важно, кто сильный, кто слабый, всегда так. Поэтому – никому не легче. Тяжелее может быть. Легче – никому.
Может, сильному и тяжелее. Ягу отстукивает ритм своих слов по колену открытой ладонью. Может, Доку и тяжелее.
Может, так и есть. А ты?
Что – я?
Ты сама как? С тем, что Доку так тяжело и страшно. Как тебе?
Ягу испытующе смотрит, морщит губы. Отводит взгляд и снова впивается. Слушай, говорит, это так трудно сказать.
Гайюс кивает.
Но я скажу. Мне очень, очень страшно. Когда боится Док… Ладно. Когда Док позволяет страху взять верх над ним…
Чем это страшно, спокойно спрашивает Гайюс.
Ягу передергивается. Не знаю, выкрикивает она раздраженно. Не знаю. И знать не хочу.


Прошлое невозможно изменить. И не пытайся.
И что, вот так просто – не пытайся, и всё? Никаких страшилок, никаких санкций за нарушение?
Ты, наверное, не понимаешь. Давай объясню. Ты проживешь последние полгода полностью, совершенно реально, по-настоящему. Как в первый раз. Это будешь ты-тогдашний. Ты того времени. Ты каждой ночи и каждого дня, каждой минуты. И одновременно, понимаешь, одновременно же, ты будешь собой из сегодня, из прямо сейчас, как пойдешь – вот из этой минуты. С пониманием, с полным сознанием происходящего, с точным знанием каждой минуты того последнего дня и всех дней потом.
Не то чтобы я их помнил, эти «дни потом», сказал Док. Голоса у него не стало еще на первом слове, но Гайюс все услышал.
Помнишь, уверенно возразил он. Не головой, так шкурой и нутром помнишь, не сомневайся.
Док согласно кивнул.
Изменить ничего ты не сможешь, потому что у тебя будет только сознание, только память и восприятие, но никакого доступа к управлению. Ты проживешь эти полгода… пассажиром. И тот, для которого это время будет в первый и единственный раз, он не будет знать ничего о тебе. А ты о нем – будешь. Ты будешь как Кассандра: все знать и ничего не мочь.
Док снова кивнул.
Я думаю, это и есть ад, сказал Гайюс.
И это тоже, сказал Док.
Вот и все условия, сказал Гайюс. Пойти и вернуться.
Как я вернусь?
Просто доживешь до сегодня, и мы продолжим этот разговор с того момента, на котором остановимся сейчас.
Я готов, сказал Док. Что нужно сделать?
Я сделаю, сказал Гайюс. Вот всё, что я тебе сейчас рассказал и с чем ты согласился… Да будет так.
И стало так.

---

ВОЗ определяет психическое здоровье как «состояние благополучия, при котором человек может реализовать свой собственный потенциал, справляться с обычными жизненными стрессами, продуктивно и плодотворно работать, а также вносить вклад в жизнь своего сообщества».
Ну, вроде все ок.

---

Это всё из-за меня.

Купил я себе брюки - после долгих поисков, чтоб хорошо сидели, чтобы с пиджаком и ботинками, чтобы не джинсы тертые, - наконец обрел. Чтобы мне во всей своей новой стилистической красоте воссиять. Всю весну искал, не находил, и вот нашел. И тут же, конечно, погода стала такая, что не до брючек, а только шорты-майка-сандалии и бутылка воды. И пожаловался я на это невезение дорогому другу, а дорогой друг говорит: а ты купи маечку.
Да ладно, ответил я, пусть уж тепло-солнце-лето, потом как-нибудь и до брюк дойдет.
Но совершенно не нарочно, просто в задумчивости в тот же день купил рубашку с короткими рукавами и футболку. А через пару дней заполировал еще одной футболкой и шортами. И, довольный, сказал: вот теперь у меня на лето есть совсем уже всё.

И, конечно, совсем уже всё тут же наступило.

Купить что ли пальто?

---

«Верховная власть человека над самим собой называется Свободой».
Альберт Пайк, «Мораль и Догма Древнего и Принятого Шотландского Устава»

bookz.ru/authors/al_bert-paik/moral_-i_736/page...

---

Хроники восставшего иззада.

БЛИЦЦЦЦ!!!!!

Я так его хотел, но вот сейчас, по такой погоде, после аццкого нервнопаралитического вируса и, возможно, накануне химии?
Дадайтедвавашумать.

---

Почему от терапии все хуже и хуже

Очень полезное и ценное знание.

Оригинал взят у в Почему от терапии все хуже и хуже

Тем, кто в терапии не первый год, наверняка знакомо то ощущение, как у оленя из того анекдота "Что-то я пью и пью, а мне все хуже и хуже". Кажется, вроде бы, и терапевт отличный, и доверие с безопасностью с ней есть, и столько всего проработано, и столько новых навыков, полезных привычек, новых способов реагирования освоено, и в жизни значительные перемены случились - а внутренние ужасы все не прекращаются. И похожи на Змея Горыныча: отрубила ему одну голову - вместо нее вырастают три, перерубила все головы - внезапно вылезает новая, более мощная, крупная и хтоническая версия чудовища.

Начинаешь в себе сильно сомневаться: может, по мне уже большая психиатрия плачет? Что со мной не так?

На самом деле, все нормально: по мере того, как возрастают способности справляться и прорабатывать, открываются новые, более глубокие пласты травмы. И ядро травмы вскрывается, когда терапирующийся находится пике свого внуреннего развития и в самой гармоничной, безопасной точке отношений со своим терапевтом. Отсюда и возникает ощущение дикого сюра: все же хорошо, откуда ж этот мрак все лезет и лезет?!

Можно сказать, что по мере своей внутреннего развития и укрепления человек становится все более устойчивым, заботливым и любящим родителем своему внутреннему ребенку. Внутренний ребенок, в свою очередь, начинает все больше доверять этой внутренней родительской фигуре, и может ей открыться и показать свои самые глубокие раны, не боясь, что его отвергнут или утопят в стыде.

Эта внутренняя динамика во многом напоминает ситуацию, когда травматика пытается кто-то отогреть. К глубокому шоку отогревающего, как только траматик после долгих лет внутреннего голода и холода оказывается в тепле и заботе, из него начинает фонтанировать все, что он годами подавлял и от чего диссоциировался ради выживания: злость, боль, обида. И достается в первую очередь отогревающему. И чем лучше травматика отогрели, тем красочнее будет этот фонтан. Многие травматики почуяв в себе такое дело от отогревающего делают ноги - от стыда, испуга и из желания не причинять вред невинному человеку. С чисто человеческой точки зрения, это достойный выбор, но с точки зрения внутреннего здоровья - лучше бы, чтоб все оно вышло, откричалось, отплаклось, отлупилось кулаками и освободило внутреннее пространство для любви и тепла.

Хороший, грамотный, обученный работе с травмой психотерапевт это единственный человек, об кого отреагировать такой фонтан - это правильно, безопасно, экологично и полезно для внутреннего здоровья.

Возвращаясь к теме поста, ощущение, что травма не исчерпывается, а становится все страшнее и глубже - это хороший признак (при условии, что вы работаете с грамотным специалистом, к которому чувствуете доверие). Это значит, вы растете, становитесь сильнее и способнее. Если вы увидели дно своего внутреннего ада, самый его последний круг, от одного вида которого ужас продирает до костей - это значит, ваш внутренний ребенок вам полностью доверяет, и вы выросли в хорошего и надежного родителя для него (то есть, сделали то, что оказалось не по силам вашим собственным родителям). И вы почти добрались до конца вашего путешествия по исцелению - вам остался самый трудный, но уже последний бой.

@темы: головология, передай добро по кругу

---

Как же я надеюсь, что завтра голова моя вернется ко мне уже окончательно.
У меня работы-работы, а еще два индивидуальных стиля расписать с картинками, еще с редактором продолжить работу, и все-таки выстроить как-то режим, чтобы на Дока хватало.
Как мне не в кассу этот вирус попался, и бегать только разбегался, а теперь ждать восстановления и все с начала начинать (ну, не совсем уж с начала, но ждать-то сколько!), и хвостов по стилю и по тексту накопилось.
Давай-давай, марш под одеяло, долечиваться.

---

Та, я таккой.