Огонь

вторник, 12 марта 2024

21:40

Commander Salamander. Пафос, романтика, цинизм

Зима – самое тяжелое время. Темнеет рано, окна зажигаются в «детское» время – идешь со второй смены, а они уже горят. И в каждом доме есть окно с красными занавесками. Зажмуришься, а поздно. Уже увидела, уже несешь под веками, уже содрогаешься и дышишь рывками.
Началось давно, еще до школы – просто один внезапный сон, нарушивший сладкую безмятежность полетов над сочными травами золотых полян, над верхушками деревьев, над реками и крышами, дорогами, сонными озерами и яркими улицами. Просто огонь охватил весь мир и не утихал, и не было укрытия и защиты. Сон повторялся снова и снова – нечасто, но непредсказуемо, самый мирный и счастливый день к вечеру оборачивался тревожным ожиданием ночи и огня. Иногда ожидание оправдывалось. Чаще – нет, но вместе с облегчением приходило понимание того, что следующая ночь может вспыхнуть и обуглиться. Такое не случалось две ночи кряду, поэтому после кошмара некоторое время засыпалось спокойно, но с каждым разом все тревожнее были вечера.
Постепенно Катенька притерпелась и научилась даже забывать о кошмаре, подстерегавшем за границей яви. Да и возвращаться он стал реже.
А потом начались эти зимы, темные вечера, горящие окна, будившие страх.
читать дальше

Катенька их боялась. Очень важно было как можно скорее взять себя в руки, выровнять дыхание, согнать с предплечий и спины острые мурашки, подумать о чем-нибудь другом, об оценках в дневнике, о домашке, о том, какое настроение сегодня у мамы, уж лучше бояться ее гнева за опоздание на пятнадцать минут, потому что заболтались с подружкой на перекрестке, где одной прямо, а другой направо, опоздание, которое непременно будет названо безответственным и на полчаса, а мама волнуется, а пища остывает, и «ты питаешься моим сердцем».
Даже если влетит не только на словах, даже если с гвоздя за дверью будет снята тяжелая выбивалка для ковров, и будет больно, обидно и несправедливо – уж лучше это, чем сменяющие друг друга в голове картины: красные окна, кадры из документальных и художественных фильмов, иллюстрации из книг и обрывки того самого сна, где мир горит, и нет укрытия и защиты, нет выхода и спасения, где только пылающее красное и обугленное черное – дома, деревья, падающие птицы и скорченные тела звериные и человеческие.
Поднимаясь по лестнице, Катенька оббивает сапоги о ступеньки, отряхивает плечи, старательно выколачивает шапку и варежки об перила – в шерстяной вязке снег сидит прочно, если не вытряхнуть, с батареи будет капать на пол.
В квартире жарко, мама у плиты, пахнет котлетами. Замечаний в дневнике нет, но есть тройка и четыре с минусом, не смертельно, но тяжкий вздох и поджатые губы неизбежны, как и долгий речитатив о том, что в ее годы мама была отличницей, несмотря на все трудности послевоенной жизни, о том, как старалась порадовать свою мамочку, не то что Катенька. Это тягостное представление повторяется из вечера в вечер, Катенька ест котлеты, потому что не есть нельзя, мама старалась для нее, и котлеты очень вкусные, хотя в горло лезут с трудом под сетования о ее бездарности, неблагодарности, лени и безответственности.
После ужина Катенька приносит из сарая ведро угля для котла и садится за уроки. Настольная лампа бросает овал желтого света из-под зеленого эмалированного колпака, тетрадь в клетку для математики, тетрадь в линейку для русского, глава из учебника истории, два упражнения по инглишу, всё. Вытащить из кладовки подушку, пуховое одеяло и простыню, застелить диван, переодеться в ночную рубашку с оборками у ворота и на рукавах – как у принцессы, - умыться, выплести ленты из косичек, погасить свет, лечь с книжкой – теперь можно полчаса почитать, а если мама уснет под телевизор, то и дольше. Но Катенька засыпает первой, книга выскальзывает из рук под тяжестью кораблей со всеми их парусами и пушками, провиантом и балластом, ценным грузом и пассажирами, надеждами и опасностями Карибского моря…
Катеньке снится, что лето, что она сидит в саду у своей тезки, подружки старше ее на один год и на один класс, вернее в саду ее бабушки с дедушкой, к которым она приезжает каждое лето, и это такой счастливый сон, как будто на самом деле лето, как будто они с Катей сидят на ступеньках веранды, выходящей в сад, лепят из пластилина красавиц, украшают их наряды перьями от соседских кур, выбирая самые пушистые и цветные, лепят рыцарей и их коней. Если тонкие палочки облепить пластилином, кони будут стоять крепко, а если для задних ног взять веточки спиреи, которая растет у забора, то ноги будут согнуты под самым натуральным углом, как у настоящей лошади, это все изобретения минувшего лета, и во сне Катенька снова показывает Кате, как это ловчее сделать, а потом лепит всех коней, потому что ей нравятся кони и она много про них читала и рассматривала фотографии и рисунки. У Кати зато гораздо лучше получаются платья с многослойными оборками разных видов, розами из скрученных тонюсеньких полосок пластилина и сложные прически с завитками. Катя ходит в художественную школу.
Они сидят на ступеньках, перед ними сад, в глубине заросший лопухами, над ними ветки старых яблонь, нагруженные зелеными твердыми яблоками. Из щели между ступеньками высовывается красно-оранжевый язычок пламени. Катенька вскакивает и топчет его подошвой сандалии. Он пропадает, но тут же выскакивает рядом, и другой чуть в стороне, и третий ступенькой ниже, огонь лезет вверх по стволам яблонь, листья лопухов чернеют и скручиваются, дом горит, Кати не видно, Катенька мечется между горящим домом и горящим садом, и видит горящую улицу, горящий город, и знает, что горит весь мир.

- Что ты орешь? – мама стоит над ней темной фигурой в темноте. –Опять? Начиталась на ночь, орешь теперь. Напугала. Спи. Не ори.
- Мне приснился страшный сон. Я боюсь.
- Не выдумывай. На Невского захотела? Еще чего не хватало, позориться с тобой. Хотя тебе там самое место. Спи, мне на работу вставать, а ты орешь тут.
Катенька не хочет "на Невского", там психбольница, мама часто грозится сдать туда. Вряд ли правда сдаст, она преподаватель в университете, ей такого позора не надо. Но кто ее знает.
Катенька не хочет спать, держится, крепится изо всех сил. Но сон подступает неудержимым приливом пламени и жара, и в последний момент, когда она еще чувствует одеяло и простыню и подушку под головой, она скулит в сгиб локтя не могу больше не могу больше не могу
*
Мауро понимает, что ему не выстоять. Хосс слишком много. Да, это частая история в последнее время – они все чаще нападают прицельно на охотников, объединяясь в большие, как никогда прежде, стаи, нападают внезапно, появляются из ниоткуда. Долгие подкрадывания остались в прошлом – засада и стремительный налет, теперь так. Они по-прежнему уязвимы для прорастающей из плоти охотников стремительной стали, но их слишком много. Теперь действует строгое правило не спать по одному – и напарник Мауро был рядом с ним еще мгновение назад, а теперь в той стороне, где Мауро видел его в последний раз, истошно мяукающий клубок пятнистых тел, мелькание огромных когтей, вымазанных кровью и тем, что было его мыслями и чувствами, снами и песнями, его шутками и вздохами, самой его сутью, и всё, его больше нет, совсем нет, и Мауро понимает, что он следующий.
Отчаянным рывком он бросает себя прочь – не знал, что такое возможно, никогда не слышал о таком, не рассчитывал, что получится. Он вообще не рассчитывал, просто миг ужаса и отчаяния – и что-то в нем, безгласное и могучее, перехватило управление, толкнуло, дернуло, швырнуло на поверхность.
Задыхаясь, он бьется на кровати, выпутываясь из одеяла, как будто проснулся из кошмара, как будто просто страшный сон приснился, обыкновенный сон, из которого можно выдраться, проснуться, понять, что это сон был. Затем он понимает одновременно две вещи. Что с ним случилось невозможное, такое, чего никогда не бывало – даже снаружи никто не может разбудить человека, атакованными хоссами в промежутке между сном и явью, потому что это не сон, это не во сне, это на самом деле. Что номер гостиницы, где они с Камиллом остановились на ночь по дороге в Александрию, горит. Третью вещь он понимает немного позже: ему не выбраться. В коридоре бушует пламя, в окно видны крыши домов на другой стороне улицы. Гостиница возвышается над ними, а этаж предпоследний и если прыгать – только вниз, только насмерть.
Он смотрит на тело Камилла. Конечности слабо подергиваются, из приоткрытого рта свисает ниточка слюны, переливаясь красными и оранжевыми бликами. По крайней мере, он уже ничего не поймет. Мауро оборачивается к окну. Нет, до крыш ему не допрыгнуть, и простыни не хватит, чтобы спуститься по ней. Внизу мечутся и кричат люди – полураздетые или неодетые вовсе. Из соседних домов по цепочке передают ведра с водой, но здание слишком высокое, даже струи из шлангов пожарных вапоров не добивают и до половины. Ловушка без выхода и спасения.
Камилл не поймет, не осознает… Но жар, но боль, какую и не представить. Тело, даже лишенное сознания, способно чувствовать. Мауро подносит ко рту кулак, но даже на это нет времени – он уже прыжком возле кровати, самое быстрое, что можно сделать – выкинуть тело в окно, но если не сразу насмерть, так ведь бывает? Все лучше, чем огонь. И самому следом. Раз уж так вышло. Раз уж так.
Пол горячий – в номере этажом ниже, прямо под ними, бушует такое же пламя. Как он не задохнулся в дыму? Какая теперь разница, впрочем. Хотя, конечно, жаль, кривится Мауро. Очень жаль, раз уж так. Жар нестерпимый – Мауро чувствует его босыми ногами. Что если пол провалится раньше, чем он успеет выбросить Камилла и выпрыгнуть сам? Оставить напарника здесь – такая мысль, да, мелькает, но некогда даже устыдиться ее. Он обхватывает голову Камилла, как на тренировке – учили-то на хосс, но никогда такого не было, чтобы охотник выронил мечи, пока жив в пространстве между явью и сном, это невозможно, просто перестраховка, на всякий невозможный случай. Он целует Камилла в лоб и резким движением ломает позвонки.
Теперь только прыгать. Или…
Он ставит ногу на край кровати, перешагивает через – теперь уже окончательно и неоспоримо – мертвого Камилла и ложится рядом. Тело будет чувствовать, но не он сам, правда же? Он надеется на это и держится за надежду изо всех сил, потому что он выбрал и что теперь, теперь только сонное слово – раз хоссы не разбежались, когда огонь осветил номер, значит, они еще там, пируют, катаются по траве, мяукают и воют, и если ему суждено умереть в ближайшие минуты, что ж, братьям останется хоть на одного врага меньше, правда же? Никто не знает, откуда приходят хоссы. Сколько их всего и почему их не становится меньше – может быть, их число бесконечно? Может быть, они самозарождаются в самых мрачных глубинах тьмы и ужаса, может быть, они будут всегда, с каждой ночью многочисленнее и сильнее? Может быть. Но сегодня их бесчисленное множество станет меньше по крайней мере на одну голову. По крайней мере. Оторвать крохотный клочок дурной бесконечности – значит ли это хоть что-нибудь? Имеет ли это хоть какой-нибудь, пусть исчезающее малый, смысл? Забей, говорит себе Мауро. Я – охотник. Я рыцарь. Времени нет.
Он сжимает еще теплую и мягкую руку Камилла и произносит сонное слово – как клятву, как последнюю присягу, как окончательное признание в любви к жизни и всему, что любил в ней, со всем пылом, со всей страстью, так, как никто никогда не произносил его.
И летит в сон – слишком резко, слишком быстро, слишком слишком.
Он еще успевает понять, что размахнулся чересчур сильно, он успевает заметить, как зазор между явью и сном вспыхивает зеленью травы и ярким солнцем, словно Мауро поскользнулся и летит мимо приоткрытой двери, и в щель видит траву и солнце, и катающихся по траве сытых веселых хосс, но замедлить полет, зацепиться за край зазора он уже не может, он летит и летит прямо в сон – и дальше сна, и видит огонь, охвативший весь мир, и целый город, и улицу, и дом, окруженный пылающими деревьями, и падает прямо на девочку в клетчатом сарафане, с двумя темными косичками, прыгающими по плечам, когда она мечется на ступеньках веранды между домом и садом и громко, отчаянно кричит.
Когда Мауро падает на ее место, занимает его в пространстве сна, девочку выбрасывает прочь – и, еще не осознав, что делает, он вцепляется в подол сарафана и в тонкую голень чуть выше щиколотки, и только потом понимает, что девочку выбрасывает на его место, а туда нельзя, там хоссы… и огонь. Такой же, как тот, что окружает их сейчас. Но этот огонь, здесь, он точно во сне, поэтому лучше им обоим остаться здесь.
Просто стоит и держит на руках незнакомого ребенка лет девяти, перепуганную измученную девочку с косичками. Перехватывает ее удобнее и говорит серьезно и спокойно, глядя в стеклянные от страха глаза: это просто сон, просто давай проснемся, ну, раз, два, три.
И они просыпаются одновременно.
*
Спасибо, - в который раз пишет она в дневнике, на самом деле в толстой тетради, сшитой так, что вырывать из нее листы очень удобно. Тетрадь все равно приходится прятать, если мама найдет, будет скандал. Но хоть просто за испорченную тетрадь, а что случится, если она прочитает записки, которые они пишут друг другу – она и тот, кто не боится огня, - это даже и воображать не хочется. В письменном столе четыре выдвижных ящика, и в каждый из них мама заглядывает еженедельно по субботам, шурует рукой, встрепывая репродукции и интересные статьи, вырезанные из журналов, переворачивая и без того беспорядочно сваленные ручки, карандаши, кисточки, велит навести порядок. Это при Катеньке. А без нее – наверняка заглядывает тоже, потому что пару раз предъявляла репродукции классических картин и ругалась, что в ее возрасте она такое не собирала и не прятала по ящикам. Поэтому в ящиках Катенька ничего действительно «такого» не хранит, для этого есть специальное место. У всех есть специальное место, чтобы прятать. Мама прячет Катенькины книжки на шкафу, в перевернутой столешнице разобранного и хранимого там большого обеденного стола, на нем еще сверху лежит свернутый ковер, надо руку просунуть и достать книжку, а перед тем, как идти в школу – положить на место. Теперь, когда уроки в первую смену, главное – не забыть положить книжку на место. Ели мама узнает, что она читала вместо того чтобы делать уроки – будет скандал, но это дело обычное, скандал все равно будет из-за чего-нибудь. А вот что мама придумает новое место, куда прятать – этого не надо. Кому захочется лишится книжки на самом интересном месте истории?
Где мама прячет свои секретные вещи, Катеньке неинтересно, просто незачем.
Остается надеяться, что тетрадь, спрятанную в зазоре между тумбой и крышкой письменного стола, мама не найдет. До сих пор же не нашла. А то устроила бы допрос и скандал.
Зимой легче, котел топится каждый день, что угодно можно бросить в огонь и закрыть дверцу. А теперь, когда стало тепло, приходится складывать в портфель под отставшую подкладку и выбрасывать в школьную мусорку. Главное, не забывать это делать регулярно – если подкладка будет сильно топорщиться, мама обнаружит тайник и устроит допрос. И скандал, конечно. И за вырванные листы, и за сами записки, потому что она, конечно, их прочитает, она читает все, что найдет Катенькино. В очередной раз прозвучит «на Невского», и кто ее знает, не решит ли она на самом деле сдать Катеньку туда. Потому что ненормальным не место среди здоровых людей.
Спасибо, пишет Катенька. Ты совсем не боишься огня? Ты точно никогда не испугаешься? Ты не уйдешь? Ты настоящий?
Разворачивает тетрадь вверх ногами, переворачивает и пишет на обратной стороне листа той же ручкой, тем же почерком, только с чуть большим наклоном и небрежнее:
Боюсь, ну и что? Это сон, я знаю, что это только сон, и я никуда не уйду, потому что мне некуда уходить и потому что я тебя не брошу, раз уж так вышло, и я помню, что это сон, потому что он твой и ты не отличаешь, а я отличаю, и я скажу тебе, что это сон, и ты тоже не будешь бояться, я настоящий, я не уйду. Сегодня ты быстро проснулась, молодец, и не кричала, и он уже давно не снился, ты заметила, что он снится гораздо реже теперь?
Катенька возвращается на первую страницу и пишет:
Сегодня алгебра, поможешь?
Опять читала вместо домашки? – пишет на обратной стороне.
А когда мне еще читать? – фыркая, строчит она.
Значит, будешь решать на перемене.
Но ты проверишь?
Вот за что мне это, а? – пишет она же, но не она. – У меня и детей-то не было своих, и младших братьев, сестер, никого. Я не знаю, как тебя воспитывать.
Спасибо, меня уже мама воспитывает, - огрызается Катенька, но не всерьез, потому что знает: он воспитывать не будет, тем более что читали они вместе, и тайник под ковром тоже он нашел, и на качелях качаться так, чтобы потом не тошнило, научил он, и с алгеброй все равно поможет, потому что деваться ему некуда, потому что так уж вышло. Просто ему бывает тоскливо, и от этого у нее тоже портится настроение, потому что уже давно не разобрать, где она и где он, хотя и не перепутать, она пишет себе ответы в тетради сама, но как будто не сама, она перечитывает параграфы учебников как будто дважды в один и тот же момент, она проглядывает решенные задачи в тетрадке как будто другими глазами и видит ошибки, которых не заметила бы сама, и объясняет себе то, чего она сама не понимала. Иногда она томится: сколько же еще детства и почему девочка, но в другое время она не хочет ничего менять, потому что ей и так прекрасно – дорога в школу через старый парк, перехватывающий дыхание восторг от синих пролесок и гусиного лука и ветрениц в марте и от черных-черных стволов и золотых листьев и голубого неба в октябре, дорожки и тропинки, по которым можно бродить бесконечно и представлять себе что угодно и рассказывать себе бесконечные истории, теперь на два голоса. Сюжетные ходы и наряды героев и имена и другие подробности почерпнуты, конечно, из бесчисленных прочитанных книг и, с некоторых пор, неизвестно откуда – и все это складывается и сплетается и прорастает друг в друга, образуя нестерпимо прекрасный мир, в котором происходят невероятные события с прекрасными и замечательными людьми. Так можно хоть всю жизнь прожить, нечего менять, лишь бы мама реже снимала с гвоздя выбивалку, но и это можно потерпеть, а что она говорит и как называет Катеньку, это почти уже и не обидно. Что-то или кто-то, теперь уже и непонятно, кто или что, внутри Катеньки знает, что эти не справедливые слова действительно несправедливы, поэтому не надо думать о них, прикладывать их к себе, не нужно ждать, что ей удастся сделать что-то такое, от чего мама переменится или наконец сочтет достаточными Катенькины старания и похвалит. Кто-то или что-то внутри Катеньки знает, что такого не будет никогда и что это не катастрофа. Кто-то или что-то, что водит Катенькиной рукой, когда она пишет на обороте перевернутого вверх ногами листа: это не про тебя, это про нее, так уж вышло, она не будет другой, ты не виновата, ты хорошая, умная и красивая, и во всем остальном тоже не верь ей.
Главное, чтобы мама не нашла эти записки, да. А кто это или что, и почему оно так, Катенька не знает и не хочет думать об этом, потому что на самом деле – как это узнать и понять? Тот, кто-то другой внутри – то ли он есть, то ли его нет. Так не бывает, поэтому, наверное, она его придумала от страха в ту ночь, в том сне, и придумала, что он остался с ней, потому что больше не могла выносить это одна, и теперь она почти не отличает его от себя, да и на самом деле так не бывает.
И только если снится огонь, он встает рядом, совсем отдельно – только во сне она и видит его, но тот сон снится все реже, это правда, и она обещает ему раз за разом, что не забудет его лицо и голос, который слышит все реже, там во сне, когда он говорит ей всегда одно и то же: не бойся, это просто сон, просто давай проснемся, не бойся, я никуда не уйду и в следующий раз тоже буду здесь.