Сияние

[живой человек]

(Письмо двадцатое, последнее)

Вот и последнее письмо, и я долго не мог к нему приступить.
Стыдил себя, что ленюсь. Печалился, мол, все предсказания, что меня попустит, что все пройдет – вот, начинают сбываться, и мне уже не так необходимо писать эти письма, развешивать фонарики в темноте зимней ночи.
Ну да, что-то сбываться начинает. Мне тише, ровнее.
А что-то было изначально таким, как обещали, что оно будет потом когда-нибудь, а оно было таким с самого начала, да что с того…
Мне обещали, что жизнь продолжит свое движение. Но она и не останавливалась ни на миг. В те последние минуты, когда я обнимал тебя умирающего и понимал, что ты умираешь, все, что я думал – что твой путь здесь закончен, и дальше я иду один, будет тяжело, но придется идти так. На следующий день я пронесся по магазинам и купил по списку от твоей мамы какие-то вещи, необходимое для твоих похорон. Еще день спустя сел и написал последнюю главу обещанной тебе книги, той, про слонов. Смерть – не повод не выполнять обещания, не повод останавливаться, бросать работу, правда? Даже твоя.
Потом делал что-то еще и что-то еще, начал новую книгу, встречался с друзьями, работал, вписался в большую учебную программу. И так далее, и так далее, и так далее…
Мне говорили, что воспоминаний без тебя станет больше, чем тех, с тобой. Наверное, еще не время судить, но у меня всегда было больше воспоминаний отдельных, чем тех, в которых ты. Значимых воспоминаний, очень важных для меня. И даже самых значимых. Разве не так оно и должно быть между любящими??
Ты не являешься смыслом моей жизни. Ты не необходим мне, чтобы жить.
Просто я люблю тебя.
Правда, что я устал от боли, но это не повод постараться забыть тебя. Или перестать хотеть видеть тебя и быть с тобой рядом.
Ну, больно. А что, в этой жизни кто-то с болью незнаком? Или надеется никогда не встретиться с ней? Ой, да ладно. Больно, да. Я сказал бы – невыносимо больно, но это противоречит очевидности: выносимо. Вот, я ее несу. Держу ее. Нормально. Хотите, попрыгаю?
Ну, ору иногда. Чего бы не орать, когда больно? И кого это останавливало, когда надо идти, позарез надо?
Орать и делать свое дело – это по-нашему.

Я написал девятнадцать писем, и это двадцатое. Последнее.
И я понял, почему я так долго не мог к нему приступить.
Как будто, написав его, я попрощаюсь с тобой. Завершу не только этот кусок, но и вообще всё наше. Выполню не совсем понятное мне действие «отпустить» - как будто я властен отпускать или не отпускать, как будто ты мой ручной зверек или пленник.
Как будто, написав последнее письмо, я окончательно и наконец необратимо исполнюсь смирения и принятия. Вот уже, кажется, получается понемногу. Нет, на самом деле. Правда-правда. Я стараюсь. Я прилежно думаю о том, что, может быть, ты действительно хотел покинуть этот мир, оставить его насовсем, и где-то там заняться какими-то более приятными вещами.
Я же повторял и продолжаю повторять, что хочу оставаться здесь, сколько можно, и возвращаться сюда, если возможно, если только возможно, потому что здесь так много замечательного, и было бы здорово, если бы здесь можно было жить приятнее и заниматься более приятными вещами, но для этого надо попахать, до этого еще пахать и пахать, и я хочу пахать здесь.
Но я уверен, что если есть множество миров, то там тоже необходимо пахать, а если так, то ты и там пригодишься, с твоей-то силой, стойкостью и мудростью. И точно ты имеешь право выбирать.
Мне говорили: нельзя так напряженно и яростно ждать. Нельзя удерживать то, что должно быть свободным.
А я и согласен.
Это вот – когда знаешь, как должно, а можешь только так, как можешь.
Я не могу не надеяться и не ждать, я почти уже согласен не торопить, и, если помнишь, это я твердил в самом начале: иди, куда хочешь, иди, куда хочешь, - как будто заставлял тебя отвернуться и уходить.
А потом как заору: иди сюда.
Потому что ночью меня разбудила любимая колыбельная про «я здесь», потому что я чувствовал твое присутствие и был счастлив, и в этом не было ни тени прощания, была только радость совместности. То сияние, которое соединяло нас.
Я не могу его забыть, и не смогу, и не хочу. Я разглядел его однажды, когда мы шли на вокзал, собираясь в очередную поездку. Было уже темно – мы всегда выбирали ночные поезда, - и мы шли с рюкзаками, время от времени взглядывали друг на друга, все еще полные острой и глубокой радости узнавания. Не так много времени прошло с того дня, когда ты, с трудом, останавливаясь, чтобы побороть смущение и подобрать слова, признался, что тебе не хотелось бы примазываться к моей странной и невероятной истории, но, кажется, тебе знакомо многое из того, о чем я говорю.
И тогда мы начали говорить об этом и нашли много такого, что удивляло и пугало… Но еще сильнее было переживание острого счастья – и оно накатывало время от времени, и если были рядом в такие моменты, то мы смотрели друг на друга безумными глазами влюбленных, потерявшихся надолго и снова нашедших друг друга.
И вот так я взглянул на тебя, идущего рядом с рюкзаком за спиной, и ты тут же почувствовал мое движение, мой взгляд, и повернулся ко мне. Уголки губ шевельнулись едва заметно, но лицо осветилось тихой ясной улыбкой – всё, целиком. Ты был здесь – весь, со всей своей историей, живой, любящий, любимый, помнящий всё и все-таки живой, сияющий над бездной и тьмой.
Ты сияешь, сказал я.
Ты улыбнулся уже открыто и сказал: на себя посмотри.
И мы пошли к вокзалу, чувствуя сияние – каждый в самом себе и в том, кто рядом.
И так было потом всегда. Какие бы сложности и проблемы – в быту, в окружающей среде, в отношениях между нами – ни одолевали нас, всегда можно было взглянуть на тебя, подойти к тебе и прикоснуться к этому сиянию. Оно давало мне силы держаться до конца, когда было так трудно, и безнадежно, и страшно. Сияние не покидало нас, вот и всё.
И я не держу тебя. Я точно так же мог бы просить: отпусти меня. Но что толку просить тебя? – ты меня не удерживал бы, если бы я хотел уйти. Не ты меня держишь. Не я тебя держу. Сияние держит меня. Твое сияние. Может быть, точно так же мое сияние, о котором ты говорил, держит тебя.
Я правда не хочу мешать и препятствовать тебе на твоем пути, если он лежит прочь. Но если он лежит сюда, ко мне – то вот тебе двадцать фонариков, двадцать костров, двадцать огней в зимней темноте. Иди по ним.
Я здесь. Я не прощаюсь.
Иди куда хочешь.

@темы: любовные письма Лу Понтеведры

Comments

[_Хани_]

...

Грустно. Больно. Спасибо.

"Орать и делать свое дело – это по-нашему." - да, брат, именно так.

[ddodo]

.

[ved_mara]

Спасибо...