[живой человек]

"Марианна положила его голову к себе на колени, прикрыла ему глаза рукой
и сказала:
- Ты хочешь знать, что было со мной? Со мной? Ты это действительно
хочешь знать?.. Падали бомбы, но они так и не попали в меня, хотя бомбы
были очень большие, а я очень маленькая; люди в бомбоубежище совали мне
разные лакомства, а бомбы все падали и падали, но не убили меня, я
слышала, как они взрывались и как осколки с шумом пролетали сквозь ночь,
подобно порхающим птицам, и кто-то пел в бомбоубежище "Дикие гуси с шумом
несутся сквозь ночь". Отец мой был высокого роста, темноволосый и
красивый, он носил коричневый мундир с золотым шитьем, на поясе у него
висело что-то вроде кинжала, отливавшего серебром; он выстрелил себе в
рот; не знаю, видел ли ты когда-нибудь человека, который выстрелил себе в
рот? Нет, не видел, ну, тогда благодари бога, что он спас тебя от этого
зрелища. Отец лежал на ковре, и кровь текла по турецкому ковру, по
смирнскому узору - настоящему смирнскому, дорогой мой; моя мать была
белокурая высокая женщина в синей форме, она носила красивые элегантные
шляпки, но не носила кинжала у бедра; у меня был еще младший братик,
белокурый мальчик, намного моложе меня; братик висел над дверью с
пеньковой петлей на шее, покачиваясь взад и вперед; я смеялась, я
продолжала смеяться и тогда, когда мать накинула мне веревку на шею,
бормоча себе под нос: "Он так велел", но тут вошел какой-то человек, без
мундира, без золотого шитья и без кинжала, с пистолетом в руке, он
наставил пистолет на мою мать и вырвал меня у нее из рук, я заплакала, на
шее у меня уже болталась веревка, и мне хотелось сыграть в ту же игру, в
какую играл мой младший братик, - в игру под названием "он так велел";
однако человек, зажав мне рот, спустился по лестнице со мной на руках,
снял с меня петлю и посадил на грузовик...
Йозеф попытался отнять руки Марианны от своего лица, но девушка крепко
прижала их к его глазам.
- Ты не хочешь узнать, что было дальше? - спросила она.
- Хочу, - ответил он.
- Тогда не открывай глаз и дай мне закурить.
- Здесь, в лесу?
- Да, здесь, в лесу.
- Достань сигарету из кармашка моей рубахи.
Йозеф почувствовал, как она расстегнула кармашек его рубахи и, не
отнимая правой руки от его глаз, вытащила пачку сигарет и коробок спичек.
- Я тебе тоже дам закурить, - сказала она, - здесь, в лесу... Мне
исполнилось тогда ровно пять лет, и я была таким милым ребенком, что люди
ухитрялись баловать меня даже на грузовике: они совали мне всякие
лакомства и на стоянках мыли меня с мылом; грузовик обстреливали из пушек
и пулеметов, но не попадали в него; так мы ехали долго, не знаю точно,
сколько времени, но наверняка не меньше двух недель, а когда машина
остановилась, то человек, который не дал мне сыграть в игру под названием
"он так велел", взял меня с собой; он заворачивал меня в одеяло и клал
рядом на сено или на солому, а то и на кровать и говорил: "Ну-ка, скажи
мне: "отец", но я не знала, что такое "отец", того мужчину в красивом
мундире я всегда называла "папочка", потом я все же научилась говорить
"отец", так я звала тринадцать лет подряд человека, который не дал мне
сыграть в ту игру; теперь у меня была своя кроватка, свое одеяло и мать,
она была строгая, но любила меня; девять лет я прожила в их опрятном
домике. В школе священник сказал про меня: "Посмотрите-ка, кто перед нами!
Перед нами самая настоящая, самая подлинная язычница"; все дети
засмеялись, потому что они не были язычниками, но священник добавил: "Но
мы быстро превратим нашу маленькую язычницу, нашу милую овечку в маленькую
христианку"; и они превратили меня в христианку. Овечка была милая и
счастливая; водила хороводы и скакала на одной ножке, играла в мяч,
прыгала через веревочку и очень любила своих родителей, а потом настал
день, когда в школе было пролито несколько слезинок и произнесено
несколько напутственных речей, где несколько раз повторялось об окончании
целого жизненного этапа; после школы овечка поступила в ученье к портнихе,
она училась управляться с иголкой и ниткой, а мать учила ее убирать, печь
пироги и готовить; все в деревне говорили: "Когда-нибудь на ней женится
принц, она достойна принца..." Но вот в один прекрасный день в деревню
прикатил очень большой и очень черный автомобиль; за рулем сидел бородатый
человек; автомобиль остановился на деревенской площади, и человек спросил,
не выходя из машины: "Будьте добры, скажите, где живут Шмитцы?" Люди на
площади ответили ему: "У нас очень много Шмитцев, какие именно вам нужны?"
Человек за рулем сказал: "Те, у кого есть приемная дочь"; люди на площади
ответили: "Значит, вам нужен Эдуард Шмитц, он живет вон там за кузницей, в
доме, перед которым растет самшит". Человек за рулем сказал "спасибо", и
автомобиль покатил дальше; за ним двинулось много народу; ведь от
деревенской площади до дома Эдуарда Шмитца было не более пятидесяти шагов;
я сидела на кухне и перебирала салат; мне очень нравилось это занятие, я
любила перебирать листья - плохие выбрасывать, а хорошие класть в решето,
где салат казался таким зеленым и чистым. Ни о чем не подозревая, мы с
матерью мирно беседовали: "Не огорчайся, Марианна, - говорила она, -
ничего не поделаешь, все мальчики становятся несносными лет в
тринадцать-четырнадцать, а некоторые уже в двенадцать, в этом возрасте они
выкидывают разные штуки, такова природа, а с природой сладить нелегко", а
я отвечала: "Я огорчаюсь вовсе не из-за этого". "Из-за чего же ты тогда
огорчаешься?" - спросила мать. Я сказала: "Я вспоминаю своего братика, он
висел, а я смеялась, не зная, как все это ужасно... ведь он был
некрещеный". Не успела мать ответить, как открылась дверь; мы не слышали
стука... Я сразу же узнала ее, она все еще была белокурая и высокая и
носила, как и раньше, элегантную шляпку, но синей формы на ней сейчас не
было; она тут же подошла ко мне, раскрыла объятия и сказала: "Ты - моя
Марианна... разве голос крови тебе ничего не говорит?" На секунду ножик
замер у меня в руке, а потом я ответила, аккуратно обрезая салатный лист:
"Нет, голос крови мне ничего не говорит". "Я - твоя мать", - сказала она.
"Нет, - возразила я, - вон моя мать. Меня зовут Марианна Шмитц, - и,
помолчав немного, добавила: - "Он так велел", и вы набросили мне петлю на
шею, милостивая государыня". Этому обращению я выучилась у портнихи, от
нее я узнала, что таким дамам следует говорить "милостивая государыня".
Она кричала, плакала и пыталась обнять меня, но я держала у груди нож
острием вперед; она говорила о гимназиях и университетах, кричала и
плакала, но я выбежала через черный ход в сад, а потом в поле, прибежала к
священнику и рассказала ему все. Он сказал: "Она твоя мать, а родительские
права есть родительские права; пока ты не станешь совершеннолетней, право
на ее стороне; дело скверное". Я возразила ему: "Разве она не потеряла это
право, когда играла в игру под названием "он так велел."?" Священник
ответил: "Ты хитрое создание, запомни этот довод хорошенько". Я запомнила
этот довод и без конца приводила его, когда они начинали говорить о голосе
крови. "Я не слышу голоса крови, - повторяла я, - совершенно не слышу".
Они удивлялись. "Но ведь это невозможно, подобный цинизм
противоестествен". - "Нет, - говорила я, - "он так велел" - вот что
противоестественно". Они отвечали: "Но ведь это случилось уже больше
десяти лет назад, и твоя мать раскаивается в своем поступке". Я говорила:
"Есть поступки, которые нельзя искупить даже раскаянием". "Неужели ты
хочешь быть неумолимей самого господа бога, который судит нас?" - спросила
она. "Я не бог, - ответила я, - и не могу быть такой милосердной, как он".
Меня оставили у моих родителей. Но одному я не сумела помешать: отныне
меня зовут не Марианна Шмитц, а Марианна Дросте. У меня было такое
чувство, словно мне что-то вырезали... Я все еще вспоминаю своего
маленького братика, которого заставили играть в игру под названием "он так
велел", - тихо прибавила она. - Ты по-прежнему считаешь, что бывают более
страшные истории, такие, что их нельзя даже рассказать?
- Нет, нет, - сказал Йозеф, - Марианна Шмитц, я все тебе расскажу".

Генрих Бёлль. Бильярд в половине десятого.
lib.ru/INPROZ/BELL/billiard.txt

@темы: список