Commander Salamander. Пафос, романтика, цинизм
Записки сумасшедшего: День субботний
Просто пришли косить траву на большой школьной спортивной площадке рядом с домом, а я как раз почти уснул, я почти никогда не сплю днем, но когда друг спит, я порой тоже задремываю рядом.
И тут они со своим жужжанием и завыванием - почти под окно добрались. И ни туда, ни сюда. Жужжит, воет, прямо под окном, и никак не убирается дальше.
Не знаю, что где перемкнуло, но я оказался в какой-то мутной горячей безысходности. И в ней был текст: это будет слишком долго, ты все равно не выдержишь, какой бы ты ни был сильный и подготовленный, это будет настолько долго, насколько нужно, чтобы оказалось слишком долго для тебя, у нас достаточно времени и ресурсов, когда-нибудь ты не выдержишь.
Попытался отмахнуться, но только сильнее затягивало.
читать дальшеПопытался рассказать другу. Оказалось - почти не дышу; проорался, продышался, потихоньку отпустило.
Косилки продолжали завывать, но мне уже было все равно, как и обычно.
Не мог понять, что так перемкнуло. Меня обычно не раздражают косилки, я могу и не заметить, или выругаться с досады – не более того. Что заснуть не дали – я и не любитель спать днем.
А тут как будто невозможно вырваться из этого, хоть об стену бейся.
- Тебе небось и спать не давали, - сказал друг.
Да уж не без этого. Чего только со мной не делали. Карусель-карусель…
Харонавтика: Сессия №25, 28 августа 2013, «Никакое ничего»
М. увидела его, напряженного и сосредоточенного.
- Боишься?
- Боюсь, - признался Лу после короткой паузы. - Я еще дома испугался, когда подумал, куда еду. Сейчас уже не замечал страха. Дома страх был намного острее, потом я отстранился от него.
- Чего ты сегодня хочешь?
Тут Лу удивился: а чего я, собственно, боюсь? Я могу сам выбирать, я ведь и хотел чего-то вполне мирного: о детстве, о Понтеведре. Очень интересно...
- Правда, интересно. Хочешь начать с этого страха?
- Да.
- Где он у тебя?
Лу прислушался к ощущениям.
- В дыхании, в груди. Как будто воздух внутри проходит через охладитель… Там, за грудиной – холод.
Начали работать. Почти сразу - волна слабости по ногам. Дышать стало легче - как будто расслабился, стало спокойнее. И появилось ощущение размытости, отсутствия своих границ. Когда после, уже дома, он попытался описать это ощущение в отчете, ненароком зацепил память о нем самом, и его сильно затошнило, физически, при спокойной голове, только телом.
Он внимательно следил за «отверткой». Пару раз ему казалось, что он падает – как всегда, вправо, по кругу. Он изо всех сил старался удержать вертикаль, но не понимал, удалось ли ему это или он все-таки начинал падать и ловил себя. М. сказала потом, что только лицо «опадало», но сам он в процессе не мог этого понять, все больше теряя способность ориентироваться в пространстве.
И в какой-то момент - очень сильный, но короткий импульс заплакать. Рыдание. Очень коротко.
Они продолжали работать, Лу продолжать терять вертикаль и удерживаться от падения, ему все больше казалось, что у него нет контуров, четкой линии его физических границ.
В этот раз он начал падать раньше, чем в предыдущих сессиях, как никогда быстро. И с каждой попыткой следить за «отверткой» падение наступало все быстрее. И было ощущение размывания… как расширяется газ… теряет плотность… и размывается…
Он никак не мог подобрать слова для этого.
М. сказала ровным, четким голосом:
- Опиши свои ощущения. Давай, профессионал.
Лу подумал еще и ответил:
- Слабость, не связанная с усталостью или плохим самочувствием, не связанная с физическим состоянием. Стоит больших усилий противостоять, удерживать внимание, не размываться.
- Кажется, что тебя постоянно тошнит.
- Этого я не чувствую…
У него появилось желание скрючиться, стоя на коленях, на полу, головой в пол, обхватив голову - он поискал правильное положение для рук и нашел - вцепиться в волосы. С этой позой оказалось связано сильное желание плакать. О себе. Горе о себе.
М. спросила:
- Что будет, если не сопротивляться этому «размыванию»?
- Не знаю.
- Готов попробовать?
- Готов, - кивнул Лу.
Он постарался не противиться этому состоянию. Как вспоминал потом, в какие-то моменты совсем терял себя.
Появилось сильное желание прикрыть руки в области локтей, внутреннюю сторону сгиба. Он скрестил руки у груди и обхватил эти места ладонями. Пришла мысль, что это про химию, и он не хотел говорить и думать эту мысль. Он сказал, что не хочет говорить, и М. предложила слепой протокол, который как раз годится для… профессионалов. Но Лу не согласился.
- Мне надо это сказать сейчас, вслух, чтобы потом я помнил, что я это сказал еще в сессии, а не придумал позже.
Он опустился с дивана еще раз, чтобы принять ту же позу, а потом понял, что надо лечь на пол. Он знал - понимал в этот момент, отчетливо представлял себе, как, - что полз по полу, там, тогда. Полз как-то бессмысленно, в никуда.
Лу расстроился и разозлился: зачем такие трагические картинки, зачем ему показывают эти героические ужасы, в которые он не хочет и не может поверить.
- Как тебе с этим? – спросила М.
Лу растерялся. Он начал переспрашивать, в каком смысле и о чем этот вопрос.
- Что ты чувствуешь?
Он не чувствовал ничего кроме бесформенной и бессмысленной пустоты. Это было чистое и абсолютное «никакое ничего». Пустота, никаких ощущений - ровная тепловатая масса внутри. И растерянность:
- Что я должен чувствовать?
Он был готов ответить, он очень хотел почувствовать что-нибудь, чтобы ответить, но он не знал, что он чувствует, и особенно – что он должен чувствовать. Он был готов почувствовать что угодно, только бы ему подсказали… Он переспрашивал и не понимал ответов.
М. сказала потом, что у него было дебиловатое лицо и пустые круглые глаза, настоящие «зенки». Лицо человека, готового радостно подчиняться.
- Помнишь Урфина Джюса и его деревянных солдат?
- Да, у меня был в детстве диафильм… А мне знаешь, что напоминает? В «Обитаемом острове», когда они пролетают над излучающими башнями – вот Гай Гаал… Вот так же. Я на все готов, только не понимаю, что от меня нужно…
- Мы полчаса работали очень интенсивно.
- Полчаса? Я не заметил.
- Такого лица я у тебя не видела никогда, - серьезно сказала М.
Они немного отдохнули. Лу валялся на диване и смеялся, радуясь, что ему смешно, ему страшно - и это лучше, чем вообще никакое ничего.
- Мне теперь не никак, мне как-то, даже если страшно… Я чувствую сильное облегчение от этого. Хотя бы страшно!
И думал: это химия. Это его реакции на химию.
- Отдохнули и хватит, - сказала М. – Продолжать готов?
И они продолжили работать.
У Лу падала голова, валилась назад, на спинку дивана, и он не мог ее удержать. Попросил подушку под затылок, чтобы не терять взглядом «отвертку».
- Попробуй посмотреть это, как кино, со стороны.
Лу попробовал. Вжался в спинку дивана, отвернулся.
- Я не могу сказать, что вижу. Не могу словами. Легче это показать, - сказал он, ежась и пряча руки.
- Не говори. Продолжай смотреть.
Он смотрел.
Потом он так и не смог записать это от первого лица, как обычно. Вот как это отмечено в его отчете:
«М. предложила не говорить, а продолжать смотреть на это.
Я запишу, что я видел. Это очень маленький кусочек видимого -
(Трудно записать. Попробую в третьем лице.)
Он лежит. Рука, развернутая вверх. Трубка, перетянута рука. Как будто вокруг все такое... лабораторное? И я не вижу, но знаю про шприц (почти невозможно было записать.) Смотреть на это невыносимо.
Не ощущается как страх, ощущается как невозможность и невыносимость смотреть.
В перерывах между работой сидел, засунув руки за спину так, что потом не смог повторить эту позу. Руки так не растут. Прятал внутреннюю поверхность локтевого сгиба. Так далеко, как только мог засунуть за спину, и прижав спиной к спинке дивана.
Невыносимость. Ужас.
И - как вообще возможно этому противостоять. Это опустошающее никакое ничего и дебиловатая готовность. Единственное, что оставляло возможность дышать: что при всей готовности ответить – отвечать было нечего.
Много горя о себе и невыносимость».
Записки сумасшедшего: Жизнерадостный дебил
Неожиданный подарок – из черного ящика выпала еще одна деталька.
Кажется, мы обнаружили следы отличного механизма защиты информации, который, похоже, включался сам – возможно, в ответ на химию.
Может быть, я действительно имел шансы победить.
Если «улитка» рассчитана на то, чтобы быть распакованной при наличии «ключа», то есть - у своих, то это может позволить получить информацию о способах обработки, практикуемых противником. Это ценно.
То, как я веду себя в этой сессии, с какой готовностью и усердием воспроизвожу пережитое, наводит на определенные размышления в связи с этим предположением.
Неокончательный диагноз: Из лета в осень
Недели две спустя вместе с партнером они отправились в небольшой отпуск, второй за это лето. Лу хотел непременно навестить отца, живущего в небольшом селе в причерноморской степи. Добирались с приключениями, хлопотными, но неопасными; в гостях отдыхали: мылись в бане, ели южную сельскую еду, гуляли по степи, ездили на лиман ловить бычка, к морю – купаться в еще теплой воде.
Сейчас и не вспомнить, с чего Лу вдруг вспомнил про тот случай, давно, года четыре назад, когда его накрыло гневом и ненавистью при мысли о Школе Америк. Конечно, он время от времени мысленно возвращался к их работе с М. Слишком многое было еще неясно, и это заставляло снова и снова протягивать ниточки между сессиями и флэшбэками, побуждало перечитывать отчеты и находить связи, которые становятся заметны только со временем, по мере накопления нового материала.
Вспомнил и про эти записи, про то, как провел тогда весь день в гневе, как за гневом обнаружил горе и страх. Подумал о том, как складываются детальки паззла, как в разных, отстоящих друг от друга на целые месяцы, сессиях появляются фрагменты одного эпизода, как собираются в единую картину. Задался вопросом, не могут ли те чрезвычайно сильные эмоции иметь отношение к делу, быть такими же деталями паззла… Может быть, просто тогда, четыре года назад, не к чему было их приложить?
И еще пару дней ходил с тихим вопросом: умер он в Чили или все-таки его вывезли туда, в Школу Америк? И ничего особенного, спокойно, с некоторой тяжестью, но ровно об этом задумывался. Логично было бы предположить, что увезли: там и специалисты, и материальная база, там все есть для работы, особенно если надолго. Это всё фон, общеизвестные факты.
На третий день они с другом лежали на матрасах на полу в отведенной для них комнате, пережидая дневное солнце, оба читали что-то каждый в своем планшете, собирались позже пойти еще погулять, полюбоваться степным закатом.
Лу снова вертел в голове тот же вопрос, точно так же спокойно, теоретически, отстраненно. Подумал про Школу, про территорию, где она находилась, походя назвал внутри себя: зона Панамского канала.
Тут-то его и скрутило, ровно на этих словах. Он успел отложить в сторону планшет, подтянуть к себе плед, свернуться в комок - задержал дыхание, пока обустраивался, поэтому успел. Сделал все тихо, ровно и неторопливо. Насколько хватило задержать дыхание. Потом вдохнул и просто провалился.
Друг заметил не сразу. Эй, эй, ты чего? Ну-ка… За плечо потряс, обнял. Привык уже за год к таким штукам.
Лу попытался ему рассказать – но говорить об этом, называть, было почти непреодолимо трудно. В доме отца – ни поорать, ни прорыдаться. Еле справился, медленно, по одному выдавливая слова, а ведь и сказать-то не много нужно было, только место назвать, только сказать, что его увезли туда. И то еле-еле.
Отдышался потом, сказал: похоже, и в самом деле - увезли.
Они гуляли по степи, ездили в Николаев и Одессу, ходили в музеи и подолгу смотрели на море, они гуляли по винограднику, Лу осторожно наблюдал, с какой уверенной нежностью его друг поправляет лозу, срезает грозди. Щурился, хмурился, отрицательно качал головой.
Когда вернулись домой, Лу возобновил сессии с М.
В эту осень ему выпало Рождество без праздника, открытие собственной тогдашней близорукости (и с астигматизмом еще), внезапное воспоминание о доме в окружении виноградников – и прогулках там, и снова момент ареста, и внезапно выпрыгнувшее осознание, что в основе его отваги и стойкости – желание получить одобрение отца, вот это был прорыв так прорыв! Фрейд бы плакал…
Пытаясь найти следы Хорхе, что-то о нем, если не конкретно, то хотя бы получить представление о том, как он жил, чем занимался, как разворачивались события на флоте, Лу обнаружил книгу чилийского историка Хорхе Магасича о военных моряках, пытавшихся предотвратить государственный переворот: «Те, кто сказал «Нет» (Los que dijeron no: historia del movimiento de los marinos antigolpistas de 1973). Прочитав предисловие, с изумлением обнаружил, что его представление о событиях 1973-го до сих пор весьма поверхностны и неточны, немедленно заказал книгу в издательстве (LOM, Santiago de Chile) и спустя пару недель получил два довольно увесистых тома. Его партнер только начал учить испанский, поэтому Лу, пролистав книгу и убедившись, что она полна полезных и подробных сведений, взялся за перевод.
Тем временем из плена забвения вырвался праворульный мусоровоз, и с ним – ярость и отчаяние осуществленной мести, которая не может утешить, и безнадежность, и неисцелимое горе, снова, снова.
А за ним опять поджидал страх.
Харонавтика: Сессия №29, 26 октября 2013, «Это я»
Хотел снова об учебе и подготовке. Почти одновременно с появлением мусоровоза у него появился еще один коротеньки обрывок памяти в предсонье: те же трубочки и иглы, которых он обычно так пугается – но почему-то картина была вполне мирной, и с человеком, который ему всю эту адскую сбрую прилаживал, он спокойно и деловито разговаривал, они что-то уточняли, чуть ли не – удобно ли ему так лежать. И потом этот человек отошел в сторону и стал делать пометки в какой-то большой тетради. И Лу все больше склонялся к мысли, что это что-то действительно мирное, что это часть подготовки, скорее всего. И ему было интересно узнать, так ли это. Ну, и чтобы подробностей побольше, это уж как всегда.
Но почему-то, садясь на диван в кабинете М., он вспомнил неприятный момент.
Каждый раз, когда он пытается вспомнить, представить себе себя - из себя, изнутри, увидеть и почувствовать свое тело, он видит одно и то же.
- Это очень короткий момент, но если честно – я не могу в нем задержаться; если совсем честно - даже и не пытаюсь. Я выпрыгиваю из него, зажмурившись, полный страха и стыда.
Было очень, очень трудно начать говорить об этом, потому что он понимал уже: заговорил об этом, значит, они пойдут туда. Просто потому что надо пойти туда, раз он об этом заговорил.
Он стал объяснять М., как страшно и стыдно пытаться описывать и называть то, что он видит. Сжался, обхватив себя руками - и буквально свернулся вокруг своих рук. Набирался сил, чтобы рассказать ей.
Рассказать, что каждый раз, как пытается вспомнить себя, свое ощущение себя, тела, движений, своей материальности, телесности, плоти - он видит себя, верхнюю часть тела, грудь, плечи и руки, рубашки на нем нет, его крепко держат за руки и тащат туда, где - он не видит это ясно, но знает, что там есть какая-то штука, на которую его положат и зафиксируют, чтобы можно было… работать.
Сказать это прямо было невозможно. Он стал говорить: знает ли она такие штуки, на которых можно так зафиксировать человека, чтобы можно было...
Чтобы можно было пытать, хотел сказать он, и почти собрался с духом, почти уже мог сказать, но в этот момент М. предложила туда пойти. Лу согласился, но боялся, что М. подумает, что он не решился бы сказать.
Он смотрел на «отвертку» и говорил, что он может сказать, вот почти уже сказал…
И оказался в том самом моменте, и сначала тело немного расслабилось, но почти сразу стало невыносимо туда смотреть. Он сильнее сжал руки вокруг себя - теперь уже для того, чтобы удержать их на месте, чтобы не закрыть ими лицо, глаза. Чтобы продолжать смотреть туда.
И в паузе, пока переводил дух, он сказал об этом М., и она предложила: сделай то, что хотелось, закрой лицо…
Он отказался. Но потом согнулся, так что локти опустились на диван между колен, и уткнулся лицом в ладони, и, наверное, плакал, но плакал без слез, одним лицом и дыханием. Может быть, еще плечами, как вздрагивают, когда рыдают. Он вспомнил, как оплакивал себя во второй сессии – это было очень похоже. Естественным казалось воспринять это оплакивание сегодня как продолжение того плача.
И вдруг он решил, что всё на этом - и выпрямился.
М. спросила, что он чувствует. Он чувствовал, что не чувствует своих чувств. Они есть - судя по тому, что происходило только что с телом, и он знал, что они не прекратились, но он их не чувствовал.
Он чувствовал отдельность. Отделенность от себя. Он был где-то рядом. Не там, где он - большая часть его, включая тело, - был полностью в их руках и совершенно беззащитен и бессилен. Он был в стороне, он был недосягаем. Он сказал М.:
- Я уже отдал себя.
«Меня уже не будет, теперь надо только ждать, когда это закончится, то, что я отдал, уже не будет моим, это уже конец. Но надо переждать, пока они наиграются», - так он понимал это. Вспомнил слова из «Сокровища»: «Пусть они занимаются властью, а ты займись собой». Это было то самое. Это было, как сбросить тулуп, убегая от стаи - пусть дерут. Только этим «тулупом» была большая часть его, а то, что он оставил себе - оно и было тем самым «сокровищем».
Надо просто ждать.
В этом ожидании не было мыслей, чувств, движения.
Оно было тяжелое, вязкое, похожее на глину.
Слева Лу увидел их, возившихся, наклонившись, над его телом: с этой стороны вроде бы двое, но не разобрать, сколько всего их там было. Он видел, но не хотел на это смотреть, и видел нечетко: согнутые спины в темном. Его это не касалось.
Так продолжалось некоторое время: качающийся синий огонек в колпачке ручки, плывущий сквозь кадры жестокого кино. Потом он смог пошевелиться, появились мысли, и Лу понял, что не мог все время оставаться в этом состоянии, время от времени им удавалось добраться до него, и ему было очень жалко себя - отсюда туда. Но кроме того изнутри поднимался покой.
Лу сказал, что очень долго страдал от того, что вспоминает только страх и бессилие, и это страшно и унизительно, и трудно верить, что он все-таки победил, а ведь в той же второй сессии было такое отчетливое чувство готовности, что да, они могут сделать со мной все, что захотят, но они не получат от меня то, что я не хочу им отдать, ту информацию, которая им нужна. «Я готов и способен, мне есть, что им противопоставить». И вот - несколько месяцев он находит там только страх и ужас, только горе и беззащитность. Это страшно. И унизительно.
И вот сейчас он нашел то, что у него было. Нашел свою силу и достоинство. И отличную подготовку.
Он сказал:
- Мне удивительно и очень нежно смотреть... Да, у меня как будто есть совершенно удивительная возможность: смотреть на себя со стороны.
Смотреть на себя тогдашнего, очень далекого ему же сегодняшнему, но все-таки - на себя самого. И какой он, сложно устроенный, не однообразный, не однородный. И легкий, подвижный, горячий и азартный, и беззаботный и такой… легкий и молодой. И другой: устойчивый, сильный. Стойкий.
И это - он.
Он ехал домой после сессии и продолжал переживать эту радость и удовольствие от встречи с собой. Что бы он ни делал, он чувствовал себя довольным и спокойным. Он может быть спокойным, а может – усталым и нервным. Может переживать из-за пустяков, может лениться, может дурачиться. Может вести себя с достоинством, а может суетиться. Ну и что? Это он. Тот самый. И там тоже он. И здесь все еще он.
И он засмеялся, поняв такую простую, такую важную вещь:
Все эти месяцы, когда он терзался отсутствием опоры, твердости и спокойствия (в это же время раз за разом повторяя: «да, пойдем дальше, да, я могу»), все это долгое время, когда он мечтал найти наконец, где же была его сила, где была его стойкость, на чем он держался… Все эти месяцы то, что он хотел найти, было рядом, совсем рядом. Вот в этой самой картинке, из которой он выпрыгивал мгновенно, едва разглядев ее краешек внутри себя. Точно там, чуть дальше - был тот момент, когда он отходит в сторону, потому что уже ничем не может помочь себе живому, и начинает работать, чтобы умереть, не отдав им ничего важного.
Обе его части, разделенные тогда, смотрели теперь друг в друга, узнавая и признавая, соединяясь, как в объятии, опираясь друг на друга, устойчивые и сильные, снова вместе.
Записки сумасшедшего: Страх прикосновений
Конечно, понадобилось еще время, чтобы все поправилось.
…однажды вечером перед сном смотрели очередную серию какого-то мирного сериала. Партнер взял меня за руку. Даже не взял, положил ладонь на мою руку, немного выше локтя, чтобы слегка подвинуть: я заслонил ему экран. Едва удержался, чтобы не шарахнуться от него на другой конец комнаты. Сам испугался своей реакции. Совершенная невыносимость терпеть чужую руку на своей. Кожей невыносимо, только закричать и вырываться - никто и не держит, а ощущение невыносимое. Хватило на то, чтобы мягко убрать руку и натянуть на плечи плед, и только потом глотнуть немного воздуха вместе с этим отчаянием.
Но это было только начало.
Вскоре обнаружил, что не могу ходить на массаж. Года два назад ходил к мастеру ломи-ломи. Очень нравилось. Воздействие сильное, но я отлично расслаблялся, засыпал и наслаждался покоем – целых два часа массажа, это ли не рай? Теперь решил, что мне будет полезно возобновить: уж чего-чего, а расслабленности мне явно не хватает.
Не тут-то было. Когда лежишь полуголый лицом вниз, а мастер заворачивает тебе руку за спину и держит так какое-то время… И ты замечаешь, что стоит изрядных усилий удержать себя в неподвижности, а не скатиться со стола и… не знаю, что дальше, как далеко бы я зашел. В угол забиваться не стал бы, пожалуй. Я достаточно себя контролирую. Но я сюда не за этим пришел, не для того, чтобы упражняться в самоконтроле. И приходится довольно сильно сосредоточиваться, чтобы отделять актуальную действительность от разворачивающегося кошмара. Просто словами себя уговаривать: смотри, где ты, дыши, все хорошо…
На второй раз понял, что сам вид массажного стола резко неприятен. Почему? Вспомнил фотографии из Гуантанамо. Выругался.
Обдумал происходящее. Понял, что последняя сессия открыла доступ к этому пласту памяти, а глубокий и мощный гавайский массаж активизирует телесные переживания. Ну что же, это не так плохо, если бы только была возможность говорить о своих переживаниях – в конце концов, уже и нейрофизиологи доказали, что проговаривание эмоций снижает их интенсивность.
На третий раз попытался рассказать о проблеме мастеру. Постфактум сообразил, что мог бы придумать какую-нибудь историю… Более реальную, по крайней мере, вызывающую больше доверия. Например, мог бы сказать, что ее когда-то пытались изнасиловать... В общем, надо было что-нибудь сочинить правдоподобное и объясняющее мое напряжение и страх, чтобы говорить о нем.
Не стоило и пытаться рассказать о Вальпараисо. На что я рассчитывал? Самое большее, что мог получить – вежливое разрешение говорить о чем угодно, это не мешает…
Больше не приходил.
Вернусь потом, когда закончу эту адову работу.
Неокончательный диагноз: Белые домики
Они ему даже не приснились. Просто вкралась в поле внутреннего зрения картинка, короткий фрагмент: белые одноэтажные домики, окруженные ровными квадратными газонами, слегка припыленными, с одной-двумя низенькими пальмами – хотя, возможно, это были какие-то кусты. Нет, кажется, все-таки пальмы. Плохо быть близоруким. Между газонами – мощеные дорожки. Он знает, где это, он знает, что его привезли на самолете. Может быть, не вот прямо к этим домикам – сюда и на машине могли… Руки связаны сзади.
Он просмотрел множество картинок в интернете, пытаясь найти эти домики – где-то в зоне Панамского канала. Бывшее здание Школы Америк, ныне отель Meliá Panama Canal, не отзывалось никак, слишком большое – он видел маленькие белые домики, аккуратно расставленные между квадратными газонами. Но на старых фотографиях Школы он увидел маленькие, недавно высаженные пальмы. Те, что он вспомнил, были немного больше – но и Школу открыли в сорок шестом, а когда посадили пальмы и насколько они успели подрасти… Тем более что ему, похоже, нужна не Школа.
Недавно он нашел список баз США в зоне канала, строения переданы Панаме и используются как туристические объекты. Можно будет посмотреть подробнее.
Просто пришли косить траву на большой школьной спортивной площадке рядом с домом, а я как раз почти уснул, я почти никогда не сплю днем, но когда друг спит, я порой тоже задремываю рядом.
И тут они со своим жужжанием и завыванием - почти под окно добрались. И ни туда, ни сюда. Жужжит, воет, прямо под окном, и никак не убирается дальше.
Не знаю, что где перемкнуло, но я оказался в какой-то мутной горячей безысходности. И в ней был текст: это будет слишком долго, ты все равно не выдержишь, какой бы ты ни был сильный и подготовленный, это будет настолько долго, насколько нужно, чтобы оказалось слишком долго для тебя, у нас достаточно времени и ресурсов, когда-нибудь ты не выдержишь.
Попытался отмахнуться, но только сильнее затягивало.
читать дальшеПопытался рассказать другу. Оказалось - почти не дышу; проорался, продышался, потихоньку отпустило.
Косилки продолжали завывать, но мне уже было все равно, как и обычно.
Не мог понять, что так перемкнуло. Меня обычно не раздражают косилки, я могу и не заметить, или выругаться с досады – не более того. Что заснуть не дали – я и не любитель спать днем.
А тут как будто невозможно вырваться из этого, хоть об стену бейся.
- Тебе небось и спать не давали, - сказал друг.
Да уж не без этого. Чего только со мной не делали. Карусель-карусель…
Харонавтика: Сессия №25, 28 августа 2013, «Никакое ничего»
М. увидела его, напряженного и сосредоточенного.
- Боишься?
- Боюсь, - признался Лу после короткой паузы. - Я еще дома испугался, когда подумал, куда еду. Сейчас уже не замечал страха. Дома страх был намного острее, потом я отстранился от него.
- Чего ты сегодня хочешь?
Тут Лу удивился: а чего я, собственно, боюсь? Я могу сам выбирать, я ведь и хотел чего-то вполне мирного: о детстве, о Понтеведре. Очень интересно...
- Правда, интересно. Хочешь начать с этого страха?
- Да.
- Где он у тебя?
Лу прислушался к ощущениям.
- В дыхании, в груди. Как будто воздух внутри проходит через охладитель… Там, за грудиной – холод.
Начали работать. Почти сразу - волна слабости по ногам. Дышать стало легче - как будто расслабился, стало спокойнее. И появилось ощущение размытости, отсутствия своих границ. Когда после, уже дома, он попытался описать это ощущение в отчете, ненароком зацепил память о нем самом, и его сильно затошнило, физически, при спокойной голове, только телом.
Он внимательно следил за «отверткой». Пару раз ему казалось, что он падает – как всегда, вправо, по кругу. Он изо всех сил старался удержать вертикаль, но не понимал, удалось ли ему это или он все-таки начинал падать и ловил себя. М. сказала потом, что только лицо «опадало», но сам он в процессе не мог этого понять, все больше теряя способность ориентироваться в пространстве.
И в какой-то момент - очень сильный, но короткий импульс заплакать. Рыдание. Очень коротко.
Они продолжали работать, Лу продолжать терять вертикаль и удерживаться от падения, ему все больше казалось, что у него нет контуров, четкой линии его физических границ.
В этот раз он начал падать раньше, чем в предыдущих сессиях, как никогда быстро. И с каждой попыткой следить за «отверткой» падение наступало все быстрее. И было ощущение размывания… как расширяется газ… теряет плотность… и размывается…
Он никак не мог подобрать слова для этого.
М. сказала ровным, четким голосом:
- Опиши свои ощущения. Давай, профессионал.
Лу подумал еще и ответил:
- Слабость, не связанная с усталостью или плохим самочувствием, не связанная с физическим состоянием. Стоит больших усилий противостоять, удерживать внимание, не размываться.
- Кажется, что тебя постоянно тошнит.
- Этого я не чувствую…
У него появилось желание скрючиться, стоя на коленях, на полу, головой в пол, обхватив голову - он поискал правильное положение для рук и нашел - вцепиться в волосы. С этой позой оказалось связано сильное желание плакать. О себе. Горе о себе.
М. спросила:
- Что будет, если не сопротивляться этому «размыванию»?
- Не знаю.
- Готов попробовать?
- Готов, - кивнул Лу.
Он постарался не противиться этому состоянию. Как вспоминал потом, в какие-то моменты совсем терял себя.
Появилось сильное желание прикрыть руки в области локтей, внутреннюю сторону сгиба. Он скрестил руки у груди и обхватил эти места ладонями. Пришла мысль, что это про химию, и он не хотел говорить и думать эту мысль. Он сказал, что не хочет говорить, и М. предложила слепой протокол, который как раз годится для… профессионалов. Но Лу не согласился.
- Мне надо это сказать сейчас, вслух, чтобы потом я помнил, что я это сказал еще в сессии, а не придумал позже.
Он опустился с дивана еще раз, чтобы принять ту же позу, а потом понял, что надо лечь на пол. Он знал - понимал в этот момент, отчетливо представлял себе, как, - что полз по полу, там, тогда. Полз как-то бессмысленно, в никуда.
Лу расстроился и разозлился: зачем такие трагические картинки, зачем ему показывают эти героические ужасы, в которые он не хочет и не может поверить.
- Как тебе с этим? – спросила М.
Лу растерялся. Он начал переспрашивать, в каком смысле и о чем этот вопрос.
- Что ты чувствуешь?
Он не чувствовал ничего кроме бесформенной и бессмысленной пустоты. Это было чистое и абсолютное «никакое ничего». Пустота, никаких ощущений - ровная тепловатая масса внутри. И растерянность:
- Что я должен чувствовать?
Он был готов ответить, он очень хотел почувствовать что-нибудь, чтобы ответить, но он не знал, что он чувствует, и особенно – что он должен чувствовать. Он был готов почувствовать что угодно, только бы ему подсказали… Он переспрашивал и не понимал ответов.
М. сказала потом, что у него было дебиловатое лицо и пустые круглые глаза, настоящие «зенки». Лицо человека, готового радостно подчиняться.
- Помнишь Урфина Джюса и его деревянных солдат?
- Да, у меня был в детстве диафильм… А мне знаешь, что напоминает? В «Обитаемом острове», когда они пролетают над излучающими башнями – вот Гай Гаал… Вот так же. Я на все готов, только не понимаю, что от меня нужно…
- Мы полчаса работали очень интенсивно.
- Полчаса? Я не заметил.
- Такого лица я у тебя не видела никогда, - серьезно сказала М.
Они немного отдохнули. Лу валялся на диване и смеялся, радуясь, что ему смешно, ему страшно - и это лучше, чем вообще никакое ничего.
- Мне теперь не никак, мне как-то, даже если страшно… Я чувствую сильное облегчение от этого. Хотя бы страшно!
И думал: это химия. Это его реакции на химию.
- Отдохнули и хватит, - сказала М. – Продолжать готов?
И они продолжили работать.
У Лу падала голова, валилась назад, на спинку дивана, и он не мог ее удержать. Попросил подушку под затылок, чтобы не терять взглядом «отвертку».
- Попробуй посмотреть это, как кино, со стороны.
Лу попробовал. Вжался в спинку дивана, отвернулся.
- Я не могу сказать, что вижу. Не могу словами. Легче это показать, - сказал он, ежась и пряча руки.
- Не говори. Продолжай смотреть.
Он смотрел.
Потом он так и не смог записать это от первого лица, как обычно. Вот как это отмечено в его отчете:
«М. предложила не говорить, а продолжать смотреть на это.
Я запишу, что я видел. Это очень маленький кусочек видимого -
(Трудно записать. Попробую в третьем лице.)
Он лежит. Рука, развернутая вверх. Трубка, перетянута рука. Как будто вокруг все такое... лабораторное? И я не вижу, но знаю про шприц (почти невозможно было записать.) Смотреть на это невыносимо.
Не ощущается как страх, ощущается как невозможность и невыносимость смотреть.
В перерывах между работой сидел, засунув руки за спину так, что потом не смог повторить эту позу. Руки так не растут. Прятал внутреннюю поверхность локтевого сгиба. Так далеко, как только мог засунуть за спину, и прижав спиной к спинке дивана.
Невыносимость. Ужас.
И - как вообще возможно этому противостоять. Это опустошающее никакое ничего и дебиловатая готовность. Единственное, что оставляло возможность дышать: что при всей готовности ответить – отвечать было нечего.
Много горя о себе и невыносимость».
Записки сумасшедшего: Жизнерадостный дебил
Неожиданный подарок – из черного ящика выпала еще одна деталька.
Кажется, мы обнаружили следы отличного механизма защиты информации, который, похоже, включался сам – возможно, в ответ на химию.
Может быть, я действительно имел шансы победить.
Если «улитка» рассчитана на то, чтобы быть распакованной при наличии «ключа», то есть - у своих, то это может позволить получить информацию о способах обработки, практикуемых противником. Это ценно.
То, как я веду себя в этой сессии, с какой готовностью и усердием воспроизвожу пережитое, наводит на определенные размышления в связи с этим предположением.
Неокончательный диагноз: Из лета в осень
Недели две спустя вместе с партнером они отправились в небольшой отпуск, второй за это лето. Лу хотел непременно навестить отца, живущего в небольшом селе в причерноморской степи. Добирались с приключениями, хлопотными, но неопасными; в гостях отдыхали: мылись в бане, ели южную сельскую еду, гуляли по степи, ездили на лиман ловить бычка, к морю – купаться в еще теплой воде.
Сейчас и не вспомнить, с чего Лу вдруг вспомнил про тот случай, давно, года четыре назад, когда его накрыло гневом и ненавистью при мысли о Школе Америк. Конечно, он время от времени мысленно возвращался к их работе с М. Слишком многое было еще неясно, и это заставляло снова и снова протягивать ниточки между сессиями и флэшбэками, побуждало перечитывать отчеты и находить связи, которые становятся заметны только со временем, по мере накопления нового материала.
Вспомнил и про эти записи, про то, как провел тогда весь день в гневе, как за гневом обнаружил горе и страх. Подумал о том, как складываются детальки паззла, как в разных, отстоящих друг от друга на целые месяцы, сессиях появляются фрагменты одного эпизода, как собираются в единую картину. Задался вопросом, не могут ли те чрезвычайно сильные эмоции иметь отношение к делу, быть такими же деталями паззла… Может быть, просто тогда, четыре года назад, не к чему было их приложить?
И еще пару дней ходил с тихим вопросом: умер он в Чили или все-таки его вывезли туда, в Школу Америк? И ничего особенного, спокойно, с некоторой тяжестью, но ровно об этом задумывался. Логично было бы предположить, что увезли: там и специалисты, и материальная база, там все есть для работы, особенно если надолго. Это всё фон, общеизвестные факты.
На третий день они с другом лежали на матрасах на полу в отведенной для них комнате, пережидая дневное солнце, оба читали что-то каждый в своем планшете, собирались позже пойти еще погулять, полюбоваться степным закатом.
Лу снова вертел в голове тот же вопрос, точно так же спокойно, теоретически, отстраненно. Подумал про Школу, про территорию, где она находилась, походя назвал внутри себя: зона Панамского канала.
Тут-то его и скрутило, ровно на этих словах. Он успел отложить в сторону планшет, подтянуть к себе плед, свернуться в комок - задержал дыхание, пока обустраивался, поэтому успел. Сделал все тихо, ровно и неторопливо. Насколько хватило задержать дыхание. Потом вдохнул и просто провалился.
Друг заметил не сразу. Эй, эй, ты чего? Ну-ка… За плечо потряс, обнял. Привык уже за год к таким штукам.
Лу попытался ему рассказать – но говорить об этом, называть, было почти непреодолимо трудно. В доме отца – ни поорать, ни прорыдаться. Еле справился, медленно, по одному выдавливая слова, а ведь и сказать-то не много нужно было, только место назвать, только сказать, что его увезли туда. И то еле-еле.
Отдышался потом, сказал: похоже, и в самом деле - увезли.
Они гуляли по степи, ездили в Николаев и Одессу, ходили в музеи и подолгу смотрели на море, они гуляли по винограднику, Лу осторожно наблюдал, с какой уверенной нежностью его друг поправляет лозу, срезает грозди. Щурился, хмурился, отрицательно качал головой.
Когда вернулись домой, Лу возобновил сессии с М.
В эту осень ему выпало Рождество без праздника, открытие собственной тогдашней близорукости (и с астигматизмом еще), внезапное воспоминание о доме в окружении виноградников – и прогулках там, и снова момент ареста, и внезапно выпрыгнувшее осознание, что в основе его отваги и стойкости – желание получить одобрение отца, вот это был прорыв так прорыв! Фрейд бы плакал…
Пытаясь найти следы Хорхе, что-то о нем, если не конкретно, то хотя бы получить представление о том, как он жил, чем занимался, как разворачивались события на флоте, Лу обнаружил книгу чилийского историка Хорхе Магасича о военных моряках, пытавшихся предотвратить государственный переворот: «Те, кто сказал «Нет» (Los que dijeron no: historia del movimiento de los marinos antigolpistas de 1973). Прочитав предисловие, с изумлением обнаружил, что его представление о событиях 1973-го до сих пор весьма поверхностны и неточны, немедленно заказал книгу в издательстве (LOM, Santiago de Chile) и спустя пару недель получил два довольно увесистых тома. Его партнер только начал учить испанский, поэтому Лу, пролистав книгу и убедившись, что она полна полезных и подробных сведений, взялся за перевод.
Тем временем из плена забвения вырвался праворульный мусоровоз, и с ним – ярость и отчаяние осуществленной мести, которая не может утешить, и безнадежность, и неисцелимое горе, снова, снова.
А за ним опять поджидал страх.
Харонавтика: Сессия №29, 26 октября 2013, «Это я»
Хотел снова об учебе и подготовке. Почти одновременно с появлением мусоровоза у него появился еще один коротеньки обрывок памяти в предсонье: те же трубочки и иглы, которых он обычно так пугается – но почему-то картина была вполне мирной, и с человеком, который ему всю эту адскую сбрую прилаживал, он спокойно и деловито разговаривал, они что-то уточняли, чуть ли не – удобно ли ему так лежать. И потом этот человек отошел в сторону и стал делать пометки в какой-то большой тетради. И Лу все больше склонялся к мысли, что это что-то действительно мирное, что это часть подготовки, скорее всего. И ему было интересно узнать, так ли это. Ну, и чтобы подробностей побольше, это уж как всегда.
Но почему-то, садясь на диван в кабинете М., он вспомнил неприятный момент.
Каждый раз, когда он пытается вспомнить, представить себе себя - из себя, изнутри, увидеть и почувствовать свое тело, он видит одно и то же.
- Это очень короткий момент, но если честно – я не могу в нем задержаться; если совсем честно - даже и не пытаюсь. Я выпрыгиваю из него, зажмурившись, полный страха и стыда.
Было очень, очень трудно начать говорить об этом, потому что он понимал уже: заговорил об этом, значит, они пойдут туда. Просто потому что надо пойти туда, раз он об этом заговорил.
Он стал объяснять М., как страшно и стыдно пытаться описывать и называть то, что он видит. Сжался, обхватив себя руками - и буквально свернулся вокруг своих рук. Набирался сил, чтобы рассказать ей.
Рассказать, что каждый раз, как пытается вспомнить себя, свое ощущение себя, тела, движений, своей материальности, телесности, плоти - он видит себя, верхнюю часть тела, грудь, плечи и руки, рубашки на нем нет, его крепко держат за руки и тащат туда, где - он не видит это ясно, но знает, что там есть какая-то штука, на которую его положат и зафиксируют, чтобы можно было… работать.
Сказать это прямо было невозможно. Он стал говорить: знает ли она такие штуки, на которых можно так зафиксировать человека, чтобы можно было...
Чтобы можно было пытать, хотел сказать он, и почти собрался с духом, почти уже мог сказать, но в этот момент М. предложила туда пойти. Лу согласился, но боялся, что М. подумает, что он не решился бы сказать.
Он смотрел на «отвертку» и говорил, что он может сказать, вот почти уже сказал…
И оказался в том самом моменте, и сначала тело немного расслабилось, но почти сразу стало невыносимо туда смотреть. Он сильнее сжал руки вокруг себя - теперь уже для того, чтобы удержать их на месте, чтобы не закрыть ими лицо, глаза. Чтобы продолжать смотреть туда.
И в паузе, пока переводил дух, он сказал об этом М., и она предложила: сделай то, что хотелось, закрой лицо…
Он отказался. Но потом согнулся, так что локти опустились на диван между колен, и уткнулся лицом в ладони, и, наверное, плакал, но плакал без слез, одним лицом и дыханием. Может быть, еще плечами, как вздрагивают, когда рыдают. Он вспомнил, как оплакивал себя во второй сессии – это было очень похоже. Естественным казалось воспринять это оплакивание сегодня как продолжение того плача.
И вдруг он решил, что всё на этом - и выпрямился.
М. спросила, что он чувствует. Он чувствовал, что не чувствует своих чувств. Они есть - судя по тому, что происходило только что с телом, и он знал, что они не прекратились, но он их не чувствовал.
Он чувствовал отдельность. Отделенность от себя. Он был где-то рядом. Не там, где он - большая часть его, включая тело, - был полностью в их руках и совершенно беззащитен и бессилен. Он был в стороне, он был недосягаем. Он сказал М.:
- Я уже отдал себя.
«Меня уже не будет, теперь надо только ждать, когда это закончится, то, что я отдал, уже не будет моим, это уже конец. Но надо переждать, пока они наиграются», - так он понимал это. Вспомнил слова из «Сокровища»: «Пусть они занимаются властью, а ты займись собой». Это было то самое. Это было, как сбросить тулуп, убегая от стаи - пусть дерут. Только этим «тулупом» была большая часть его, а то, что он оставил себе - оно и было тем самым «сокровищем».
Надо просто ждать.
В этом ожидании не было мыслей, чувств, движения.
Оно было тяжелое, вязкое, похожее на глину.
Слева Лу увидел их, возившихся, наклонившись, над его телом: с этой стороны вроде бы двое, но не разобрать, сколько всего их там было. Он видел, но не хотел на это смотреть, и видел нечетко: согнутые спины в темном. Его это не касалось.
Так продолжалось некоторое время: качающийся синий огонек в колпачке ручки, плывущий сквозь кадры жестокого кино. Потом он смог пошевелиться, появились мысли, и Лу понял, что не мог все время оставаться в этом состоянии, время от времени им удавалось добраться до него, и ему было очень жалко себя - отсюда туда. Но кроме того изнутри поднимался покой.
Лу сказал, что очень долго страдал от того, что вспоминает только страх и бессилие, и это страшно и унизительно, и трудно верить, что он все-таки победил, а ведь в той же второй сессии было такое отчетливое чувство готовности, что да, они могут сделать со мной все, что захотят, но они не получат от меня то, что я не хочу им отдать, ту информацию, которая им нужна. «Я готов и способен, мне есть, что им противопоставить». И вот - несколько месяцев он находит там только страх и ужас, только горе и беззащитность. Это страшно. И унизительно.
И вот сейчас он нашел то, что у него было. Нашел свою силу и достоинство. И отличную подготовку.
Он сказал:
- Мне удивительно и очень нежно смотреть... Да, у меня как будто есть совершенно удивительная возможность: смотреть на себя со стороны.
Смотреть на себя тогдашнего, очень далекого ему же сегодняшнему, но все-таки - на себя самого. И какой он, сложно устроенный, не однообразный, не однородный. И легкий, подвижный, горячий и азартный, и беззаботный и такой… легкий и молодой. И другой: устойчивый, сильный. Стойкий.
И это - он.
Он ехал домой после сессии и продолжал переживать эту радость и удовольствие от встречи с собой. Что бы он ни делал, он чувствовал себя довольным и спокойным. Он может быть спокойным, а может – усталым и нервным. Может переживать из-за пустяков, может лениться, может дурачиться. Может вести себя с достоинством, а может суетиться. Ну и что? Это он. Тот самый. И там тоже он. И здесь все еще он.
И он засмеялся, поняв такую простую, такую важную вещь:
Все эти месяцы, когда он терзался отсутствием опоры, твердости и спокойствия (в это же время раз за разом повторяя: «да, пойдем дальше, да, я могу»), все это долгое время, когда он мечтал найти наконец, где же была его сила, где была его стойкость, на чем он держался… Все эти месяцы то, что он хотел найти, было рядом, совсем рядом. Вот в этой самой картинке, из которой он выпрыгивал мгновенно, едва разглядев ее краешек внутри себя. Точно там, чуть дальше - был тот момент, когда он отходит в сторону, потому что уже ничем не может помочь себе живому, и начинает работать, чтобы умереть, не отдав им ничего важного.
Обе его части, разделенные тогда, смотрели теперь друг в друга, узнавая и признавая, соединяясь, как в объятии, опираясь друг на друга, устойчивые и сильные, снова вместе.
Записки сумасшедшего: Страх прикосновений
Конечно, понадобилось еще время, чтобы все поправилось.
…однажды вечером перед сном смотрели очередную серию какого-то мирного сериала. Партнер взял меня за руку. Даже не взял, положил ладонь на мою руку, немного выше локтя, чтобы слегка подвинуть: я заслонил ему экран. Едва удержался, чтобы не шарахнуться от него на другой конец комнаты. Сам испугался своей реакции. Совершенная невыносимость терпеть чужую руку на своей. Кожей невыносимо, только закричать и вырываться - никто и не держит, а ощущение невыносимое. Хватило на то, чтобы мягко убрать руку и натянуть на плечи плед, и только потом глотнуть немного воздуха вместе с этим отчаянием.
Но это было только начало.
Вскоре обнаружил, что не могу ходить на массаж. Года два назад ходил к мастеру ломи-ломи. Очень нравилось. Воздействие сильное, но я отлично расслаблялся, засыпал и наслаждался покоем – целых два часа массажа, это ли не рай? Теперь решил, что мне будет полезно возобновить: уж чего-чего, а расслабленности мне явно не хватает.
Не тут-то было. Когда лежишь полуголый лицом вниз, а мастер заворачивает тебе руку за спину и держит так какое-то время… И ты замечаешь, что стоит изрядных усилий удержать себя в неподвижности, а не скатиться со стола и… не знаю, что дальше, как далеко бы я зашел. В угол забиваться не стал бы, пожалуй. Я достаточно себя контролирую. Но я сюда не за этим пришел, не для того, чтобы упражняться в самоконтроле. И приходится довольно сильно сосредоточиваться, чтобы отделять актуальную действительность от разворачивающегося кошмара. Просто словами себя уговаривать: смотри, где ты, дыши, все хорошо…
На второй раз понял, что сам вид массажного стола резко неприятен. Почему? Вспомнил фотографии из Гуантанамо. Выругался.
Обдумал происходящее. Понял, что последняя сессия открыла доступ к этому пласту памяти, а глубокий и мощный гавайский массаж активизирует телесные переживания. Ну что же, это не так плохо, если бы только была возможность говорить о своих переживаниях – в конце концов, уже и нейрофизиологи доказали, что проговаривание эмоций снижает их интенсивность.
На третий раз попытался рассказать о проблеме мастеру. Постфактум сообразил, что мог бы придумать какую-нибудь историю… Более реальную, по крайней мере, вызывающую больше доверия. Например, мог бы сказать, что ее когда-то пытались изнасиловать... В общем, надо было что-нибудь сочинить правдоподобное и объясняющее мое напряжение и страх, чтобы говорить о нем.
Не стоило и пытаться рассказать о Вальпараисо. На что я рассчитывал? Самое большее, что мог получить – вежливое разрешение говорить о чем угодно, это не мешает…
Больше не приходил.
Вернусь потом, когда закончу эту адову работу.
Неокончательный диагноз: Белые домики
Они ему даже не приснились. Просто вкралась в поле внутреннего зрения картинка, короткий фрагмент: белые одноэтажные домики, окруженные ровными квадратными газонами, слегка припыленными, с одной-двумя низенькими пальмами – хотя, возможно, это были какие-то кусты. Нет, кажется, все-таки пальмы. Плохо быть близоруким. Между газонами – мощеные дорожки. Он знает, где это, он знает, что его привезли на самолете. Может быть, не вот прямо к этим домикам – сюда и на машине могли… Руки связаны сзади.
Он просмотрел множество картинок в интернете, пытаясь найти эти домики – где-то в зоне Панамского канала. Бывшее здание Школы Америк, ныне отель Meliá Panama Canal, не отзывалось никак, слишком большое – он видел маленькие белые домики, аккуратно расставленные между квадратными газонами. Но на старых фотографиях Школы он увидел маленькие, недавно высаженные пальмы. Те, что он вспомнил, были немного больше – но и Школу открыли в сорок шестом, а когда посадили пальмы и насколько они успели подрасти… Тем более что ему, похоже, нужна не Школа.
Недавно он нашел список баз США в зоне канала, строения переданы Панаме и используются как туристические объекты. Можно будет посмотреть подробнее.
@темы: человек, которого нет
-
-
29.08.2014 в 11:29-
-
29.08.2014 в 12:20-
-
30.08.2014 в 09:53верно ли я понимаю, навыки защиты информации тоже ставили с помощью химии?
-
-
30.08.2014 в 11:13-
-
30.08.2014 в 12:22