Две не две, а тысячу с лишком - пока не сбилась со счета, а уж сколько раз она с него сбивалась... Может, и не было никакой тысячи. Который год был за день, который день - за год, под разбери. Шла она за солнцем, долго шла по пустым землям и по населенным. Побирушкой, проституткой, поломойкой, водоноской, нянькой, плакальщицей - уж где чем можно было раздобыть кусок хлеба, чтобы утолить голод и продолжить путь. Маленький кусок живой человечьей плоти внутри ее неостывающей и почти вечной - вот и вся жизнь, что была тогда в ней, то ли год за годом, то ли день за днем. Всё, что она слышала - властный призыв хозяев, все более требовательный, гневный, разъяренный. Ничто снаружи не могло заглушить его, ни вой ветра, ни рев водопада, ни грохот лавины, ни треск, и гром, и гул, и звон войны, ни гогот одичавших мужчин, ни стон и вопль разоренных городов, ни вдовьи стенания, ни свадебная песня, ни плач младенца, нет, нет.
Но внутри мягко билось живое сердце, год за годом - час за часом - врастая в ее существование своей жизнью, и она как будто становилась неподвластной хозяйскому зову. Сердце помнило тихий голос свирели над снежными склонами родных пастбищ - и умело поднять его завесой вокруг Сурьи, заслоняя ее. И она не вернулась, хоть знала, что когда-нибудь они ее непременно себе вернут, и кара будет страшной. Но то когда еще - а жизнь сейчас. И как бы ни мучили, в конце непременно переплавят и перелепят. Значит, и памяти о муке не останется, как не оставалось памяти о прежней жизни никогда. А нет памяти - не было и муки, останется всегдашняя покорность и готовность исполнить любое, что велят - без понимания и чувства. Ведь сердце не вынесет той муки, а если и вынесет муку - не выживет в плавильне черного неба, а если бы и выжило... не оставят ей сердца, выгнут ракитовой веткой над бездной, надрежут бледным ногтем натянутую кожу, переломят хрупкие ребра, вынут маленькую жизнь, раздавят в ледяных пальцах. Морознее земного мороза дыхание Господ, ледянее льда их плоть - вмиг станет прахом иссушенная невозможным холодом человечья плоть, и стряхнут прах с пальцев, и подуют на них...
Накативший ужас лишал разумения. Сурья забивалась в пещеры, в подвалы, под мосты и под повозки, когда вокруг простиралась степь и некуда было забиться, словно надеялась там укрыться от хозяев. Когда отпускало, выбиралась под небо и шла дальше. Не считала, сколько раз ее - нищую - грабили, сколько раз бросали истерзанную и убитую. Вставала и дальше шла - и некуда было ей идти, потому что ни на земле, ни в небесах не было у нее ни дома, ни любви, ни родни. Сердце только берегла и шла, шла, лишь бы не оставаться на одном месте, как будто бродячую ее труднее будет найти... Рассудок молчал, сердце плакало, Сурья шла.
Пока однажды не вспомнила родни своей в небесах.