Высокие книжные шкафы темного дерева, ковер на полу, массивное кожаное кресло с высокой спинкой. На низком столике чайник, сахарница, пара чашек тонкого фарфора.
Все выдержанное, строгое, дорогое.
Он посередине, в инвалидном кресле, остриженный под машинку, в пижаме, ноги покрыты пледом. Как будто на парадно сервированный стол кто-то поставил эмалированную миску со сколом на краю, с дурацким рисунком.
Хозяин кабинета – высокий, худощавый, уверенный в себе. Светлые волосы, четкий профиль – хоть медаль чекань. Черный костюм, белая рубашка. Сдержанные, точные жесты. Размеренными шагами обходит кабинет, то оказывается за спиной сидящего в инвалидном кресле, то останавливается на фоне окна, продолжая монолог. Он как будто часть этого кабинета, или кабинет как будто рама вокруг него, они соответствуют друг другу, он хозяин здесь, и кабинет, как его продолжение, окружает узника со всех сторон.
Ходит и ходит, неторопливо описывает круги, как будто размышляя вслух, играя голосом на тонкой грани той вежливости без уважения, от которой уже только миллиметр до снисходительности.
Предлагает чай, подает чашку, не дожидаясь отказа, непринужденно продолжает ничего не значащий монолог, так же непринужденно присаживается на подлокотник кресла, оставляя окно за спиной.
Теперь его лицо в тени, с высоты своего роста и подлокотника он все так же без спешки разглядывает сидящего в инвалидном кресле. Теплая чашка в руках собеседника, позиция сверху, сам в тени, продолжает подсчитывать узник. Чашка и блюдце, которые так нелегко удержать в искалеченных руках, это неприятное и унизительное дребезжание. Превосходство, явленное в обстановке и манерах. Какая тонкая работа, - узник позволяет себе микрон иронии, микрон, не больше. Не расслабляться. После всего - они не прислали бы разговаривать с ним кого-то настолько простого.
Несколько почти незначащих вопросов, спиралью подводящих к тому, о чем разговора не будет. Уклончивая улыбка – и узник, с усилием дотянувшись, ставит чашку обратно на стол. Звяканье кажется оглушительным.
«Мы могли бы поговорить об этом как коллеги».
«Ваши, – узник чуть выделяет это слово, – коллеги из USA тоже хотели говорить со мной об этом. Боюсь, большего, чем они, вы не добьетесь».
Хозяин кабинета игнорирует эту реплику, но сравнение с североамериканскими коллегами ему неприятно, он их за коллег не считает, ниже его достоинства, и узник знает это. Что дальше?
Дальше хозяин возобновляет незначащий монолог, не меняя выражения лица и интонации, с тем же почти спрятанным превосходством, с той же ледяной доброжелательностью – ни слова угрозы, ни намека, но яснее было бы только прямо сказать: мы можем продолжить этот разговор и по-другому. Вот теперь действительно тонкая работа, успевает отметить узник, прежде чем приступ страха настигает его – простого телесного страха, очень острого, почти до обморока.
Хозяин кабинета внимательно наблюдает бледность, мгновенно разлившуюся по лицу сидящего в инвалидном кресле, его расфокусированный взгляд, дрожащие руки. Узник не пытается скрывать свое состояние – и сил нет, и значения не имеет. Это тело. Его можно понять. Но играет не оно. А сам он знает эту игру и тратить силы на лишнее не будет.
«Что вас связывает с А.?»
«Почему бы не спросить об этом у А.? Вы с ним старые знакомые».
«Его мнение мне известно. Интересно, как это видите вы».
Я устал, говорит узник, роняя голову к плечу. Отвезите меня в палату.