[Внезапно "Охота на хосс" снова с нами.]
Форель в травахЭто ли не счастье – понимать, что все в твоей жизни происходит так, как ты хочешь?
Нет, не в мелочах, кто их считает, те мелочи! Стоит ли напрягаться, чтобы управлять мелочами. Если кофе в кофейне не идеален – если птичка капнула на плечо, измазав новую куртку – если к ужину нет свежей форели, вот именно сегодня в «Чудаке на переправе» нет свежей форели, но обещают и клянутся, что завтра… А ты проездом, буквально пролетом, и неизвестно когда занесет тебя в эту часть мира в следующий раз, и так мечталось о здешней печеной форели в травах – о, сосновая горечь розмарина и сладковатый аптечный фенхель, острая прохлада шалфея и нежный лиметт! Но нет, не сегодня. Увы.
А ведь каждый, кто едет через этот Перекресток, надеется на форель от мэтра Гонзалеца. Ну, или не каждый, ведь в меню еще столько блюд. Мадо не пробовала ни одного – всегда только форель. Всегда – это оба предыдущих раза. В эту часть карты мира нечасто забиралась до сих пор, и однажды изменила рекомендованному официальной картой Ордена маршруту, метнулась в объезд большой аварии через новооткрытый, еще не отмеченный на картах, мост, в несколько переходов оказалась в «Чудаке», поела форели от мэтра Гонзалеца, сладко выспалась на пуховых перинах и сатиновых простынях, сказала «ух ты!» счету и поняла, что будет останавливаться здесь всегда, всегда и каждый раз, непременно. Каждый раз, как занесет служебная необходимость. Этот раз вот – третий за два года, если считать с тем первым. А мэтр Гонзалец возьми и заболей. Ну как так можно?
Удивительно то, что след хоссы внутренний пёс Охотника берет во сне, а идти по следу должен сам Охотник в бодрствующем состоянии. Общеизвестно, что невозможно напасть на хоссу, которая не проникла в комнату, в который вы спите. Ваш внутренний пёс может обнаружить хосс, как бы далеко ни находилась комната, обитателя которой атакует прайд. Но вам придется проснуться и отправиться туда на своих двоих. Шутка. Транспортом пользоваться можно, как наземным, так и водным, и воздушным. Главное – прибыть на место достаточно скоро. Когда вы окажетесь в комнате, где спит жертва нападения, вы сможете защитить ее. Не раньше.
Поэтому абсолютное большинство Охотников предпочитает не гоняться за хоссами, а ждать, когда хоссы придут к ним сами. Это гораздо менее травматично, нежели обнаруживать признаки нападения, спешить на помощь жертве – и опаздывать, каждый раз опаздывать. Девять раз из десяти, в среднем. Но лично для вас это может означать и двадцать неудач подряд.
Поэтому гораздо чаще Охотники ждут хосс в засаде. Приманкой служат они сами. Как правило, Охотники – одаренные сновидцы. Хоссы всегда приходят на этот запах.
Если же Охотник обделен даром, он пользуется способностями добровольца из спасенных жертв. Как ни трудно в это поверить, некоторые из выживших с большим энтузиазмом выражают желание участвовать в Охоте.Нет, мелочами и миром в целом Мадо управлять не рвется. Незачем ей, хотя и бывает обидно, когда мелочи, сущие мелочи ведут себя так своенравно. Только в главном. Хотя – что считать главным? Для мэтра Гонзалеца его болезнь наверняка не мелочь, раз уж он даже вынужден был оставить свою драгоценную кухню на ассистентов.
Но форель в травах им не доверил! И не мудрено. Мэтр Гонзалец знает секрет. Он точно знает какой-то сверхсекретный секрет. Мадо пыталась воспроизвести шедевр. Проще простого: рыба и трава, ничего не нужно взбивать до консистенции облаков, смешивать в противоестественных пропорциях, пассеровать или слегка обжаривать до золотистого сияния, никаких пауз на полвздоха, никаких двух третей капли сока неизвестно каких ягод… Проще некуда. Казалось бы. Все травы легко вычислить по запаху и привкусу, плотная и нежная корочка у форели делается сама собой в печи. Но нет!
Печи и духовки всех станций Ордена подверглись нашествию форели. Братья стонали от восторга и просили добавки, плели сложные интриги, чтобы заполучить Безумную Мадо в командировку или в гости или хотя бы проездом на часок – и всегда были рады раздобыть самой свежей форели и самых ароматных трав. С тем же успехом могли бы и сами выпотрошить рыбу, обсыпать сухой травой и засунуть в духовку. Никакого секрета Мадо не знала. И получалось у нее совершенно не то!
Если бы никогда не пробовала волшебной форели мэтра Гонзалеца…
читать дальшеПочему против хосс помогает только оружие ближнего боя, никто не знает. Но ни стрелы, ни дротики, ни огнестрельные плоды прогресса ничего не стоят в ночном бою. Похоже на то, что когда разрывается связь – я сказал бы физическая, если бы речь не шла о чистейшей метафизике, - между Охотником и его оружием, оружие теряет силу и само существование. Иными словами – оно исчезает. Будучи выпущена из лука, стрела не долетит. Она исчезнет, как не было, едва оторвавшись от тетивы. Дротик существует, пока касается пальцев метателя. То же самое происходит и с пулями. Все, что вы можете с этим сделать – исколоть хоссу, к вящему ее веселью, стрелами или дротиком, не выпуская их из рук, или попытаться оглушить ее прикладом. Хоссы любят веселье.
Это опыт Ордена, то есть, иными словами, на свете когда-то родились люди, потратившие долгие годы на то, чтобы вырастить из себя оружие, оказавшееся негодным. Другого оружия у них не было, впрочем, у них не было и другого шанса его применить.
Копье или рогатина тоже являются негодным оружием. Хоссы охотятся прайдом. Вторая хосса может оказаться слишком близко для замаха.
Поэтому абсолютное большинство Охотников пользуется мечами, саблями, палашами, ятаганами, катанами – легкими,острыми, стремительными.
Если бы никогда не пробовала волшебной форели мэтра Гонзалеца, была бы счастлива и горда своими кулинарными подвигами. А скорее – и печали бы не знала о той форели. Никогда не стремилась стать искусной кулинаркой, никогда не имела к тому ни способностей, ни желания, ни времени, ни сил.
А так, конечно, она вполне понимала братьев: запах, чешуя, кишки, пузырь… С рыбой возиться еще найди охотников среди Охотников! И без того все при деле: ночью спят, днем отдыхают. Без отдыха долго не протянешь. Это такие вроде Марвина, да Стаса, да самой Мадо, и кто там еще есть, бродячие братья, те носятся между частями мира, прыгают по карте, как песчаные блошки, не зная, где завтра преклонят голову, где утром проснутся, с какой свежей идеей, которая воспламенит дух и разум и погонит в дорогу снова и снова.
Это ли не счастье, что в жизни все, как надо, как сам того хочешь?
Главным – тем, что считают самым главным, рождением там, или смертью – Мадо управлять не стремится. Знает, что умрет когда-нибудь; если повезет – легко, если не повезет… все равно умрет, только потерпеть придется. А о мелочах и переживать не стоит.
Как и в случае с жертвой нападения, вмешаться в течение чужой схватки или выйти на бой вдвоем (самое большее – втроем) возможно в том и только в том случае, если тела охотников соприкасаются в пространстве яви.
Видеть друг друга они могут всегда, если в пространстве боя находятся не слишком далеко друг от друга. Но приблизиться невозможно. В пространстве боя другой всегда как горизонт: можно двигаться в его направлении, но невозможно достичь.
Один из важных моментов обучения Охотников заключается в том, чтобы принять жестокую невозможность прийти на помощь другу, визуально находящемуся на расстоянии в десять шагов или в два прыжка. В пространстве яви он может спать на другом континенте. Очень редко он спит в соседней комнате – тогда можно проснуться, войти в его комнату и лечь рядом с ним так, чтобы физические тела соприкасались, выполнить дыхательные упражнения, сказать Сонное слово, сложить пальцы в соответствующий знак. Но такие случаи действительно крайне редки.
А о мелочах и переживать не стоит. И даже если тебе дали номер с окнами во двор, можно спуститься и переговорить с портье, вытребовать себе номер окнами на реку и городской парк, а можно просто лечь спать. Все равно утром в самую звонкую, ломкую, ознобную рань ты выскользнешь из дремотного тепла, умоешься, попрыгаешь, постоишь в планке, пятерней встреплешь короткие волосы, ввернешься в дорожный комбинезон из «чертовой кожи», затянешь пряжки на высоких ботинках, подхватишь ранец, шлем и перчатки с крагами, улыбнешься заспанному коридорному – просто от избытка нежности к наступающему дню, выдашь щедрые чаевые механику, что к назначенному часу знатно развел пары в котле твоей «Гончей» - и покинешь уютное место, не дожидаясь завтрака, потому что даже для самого раннего завтрака еще слишком рано.
Поэтому слава и хвала горячей ванне с лавандой, махровым полотенцам, фланелевой пижаме, мягкой перине и пышному одеялу, слава и хвала подушке и гладким, прохладным простыням. Всё. На сегодня всё.
Мадо закрывает глаза, дышит на счет, складывает пальцы в «сонную восьмерку», говорит заветное слово – и здесь, на поверхности мира, ее больше нет.
С тихим хлопком расступается пленка, отделяющая бодрствование от сна, и здесь главное не промахнуться, не прорвать ее насквозь, задержаться ровно на тонкой линии, и шаг влево, и поворот, и Мадо уже в Промежутке, и перед ней распахивается другое пространство – где воздух плотнее, медлительнее время, гуще смыслы и труднее жить и дышать.
Трава гнется, но не сминается, пружинит под ногами, звук шагов колышется, цвета плывут – к этому каждый раз приходится привыкать заново, часто – уже в бою. Но не сегодня, нет. Сегодня Мадо быстро озирается – по-здешнему быстро, конечно, - и видит, что все в порядке, все хорошо. И кричит.
Эй, кричит она, эй, собака!
Как-то так получилось, что у ее черного пса нет имени.
В имени нет нужды.
Хоть и принято считать, что самое беззаботное время в жизни - это детство, однако совершенно точно известно и подтверждается столетиями орденского опыта, что настоящего внутреннего щенка может произвести только взрослый. Ребенку не дано обнаружить и отделить свою детскость от себя, и щенок является наиболее точным воплощением ее: толстолапый кутенок с лысым животиком и тем особым щенячьим запахом, который останавливает ярость взрослых псов. Лопоухий щенок, гоняющийся за бабочками на лужайке и боязливо рычащий на старый башмак. Мосластый подросток - лапы вразброс - бегущий по полю и заливисто голосящий от радости жизни. Только взрослый может найти его в себе отдельно от себя. А не будет щенка - не будет и собаки.
В имени нет нужды, когда кто-то – один-единственный, и не нужно отличать его каким-то знаком от других подобных. В имени нет нужды, когда кто-то – как бы часть тебя, и ты знаешь его не по нацепленному ярлычку, а по особому чувству присутствия, вроде запаха, только внутри себя. И когда его нет там, где ты, достаточно просто потянуться к нему всей собой, обозначить свое присутствие – и услышать его присутствие где-то, сколь угодно далеко физически, но всегда в тебе самой.
Эй, собака! Эй!
Погрузиться в Промежуток, на грани яви и сна отпустить пса в свободный поиск, увидеть, как он, метнувшись туда и сюда берет верхним чутьем след, мчится – плывет в замедленном пространстве, следовать за ним неотрывно взглядом души, пока он не приведет ее к охотящемуся прайду, не примется с лаем кружить на безопасном расстоянии от хосс, их зубов и когтей. И тогда выбраться на поверхность, прыгнуть в седло «Гончей» и мчаться к нему здесь, в пробужденной реальности, спешить на помощь.
Это ли не счастье – знать, что в твоей жизни все происходит, как ты хочешь.
Ладони мои чисты, говорит Мадо, на них не видно звездчатых отметин, как на руках орденских братьев. Я не вырастила из себя призрачной стали, гибкой и звонкой, из моих рук не проросло оружие. Может быть, потому, что в детстве я не мечтала о волшебном мече. Не размахивала деревянной сабелькой, не сражалась с лопухами. Я мечтала о щенке, которого мне не разрешали завести. И в ночь бдения над оружием, когда из ладоней братьев, облитые кровью, прорезались клинки, в моих руках оказался неуклюжий черный кутенок – толстые лапы, горячий язык. Это ли не счастье?
Просто я. Просто мой пес. Эй!
Думала, в ответ услышит лай издалека. Позапрошлой ночью пёс принялся облаивать большой прайд далеко от ее ночлега, на левой стороне карты. Мадо передала сообщение на ближайшую станцию Ордена, чтобы оповестили всех, и только тогда кинулась в погоню. Если каждая станция вышлет дозоры на ночные улицы, может быть, кто-то обнаружит прайд и придет на помощь жертве быстрее, чем Мадо успеет добраться до места и привести братьев к цели.
Пес, похоже, не понимает разницы - или не замечает разрывов между частями мира. Спросить его об этом невозможно: пес и есть пес, даже если он порождение твоей души. Всего лишь собачья часть самой Мадо, которая все понимает... но говорить не может. Лаять так, что в ушах звенит - это да.
Лай становится громче по мере приближения к цели. Мадо и сама не понимает, каким образом она чувствует направление, хотя и не может знать точно, где взял след ее пес, как получается, что он охотится даже тогда, когда она не спит, как она слышит его лай, оставаясь в яви пробужденного мира. Тише, тише, мой хороший, я уже еду, я уже близко, твердит Мадо, выжимая все возможное и невозможное из «Гончей». Но и сегодня она еще слишком далеко.
И, шагая в Промежуток, ожидает, что увидит пса далеко-далеко, у самой черты недостижимости, у горизонта.
Но пёс оказывается рядом – несется к ней, толкает лапами в грудь, торопливо слюнявит лицо, отпрыгивает, в несколько прыжков удаляется к горизонту, возвращается, скачет, лает, зовет. Здесь же, совсем рядом, вдруг оказываются и хоссы, вальяжные твари, с лоснящимся мехом, с мерцающим золотом глаз, точь в точь как у Гойи в «Сне разума», в нижнем правом углу – только их много, Мадо не удается сосчитать. Их триумфальный хоровод над добычей – еще живой, уже обреченной.
Но еще живой.
Пес рвется в бой, прыгает, лает – мечется и вопит в тревоге и ярости. Мадо с криком вырывается на поверхность, продолжая отчаянный прыжок в яви, взлетает с постели, чудом не запутавшись в одеяле, спасибо братьям-наставникам, выдрессировавшим не заворачиваться даже в самом глубоком сне. Ей удается устоять на ногах, и мгновение спустя она уже бежит босиком по темному коридору к лестнице наверх, ведомая ей одной слышным оглушительным лаем пса. Выбить дверь. Сориентироваться на тусклый зеленоватый свет ночника. Увидеть мужчину в малиново-синей пижаме, крупного, оливково-смуглого, с маленькими черными усами и бритой головой, боже мой, подумать отвлеченно, пока глаза фиксируют характерное мелкое подергивание лицевых мышц, мокрые пятна на подушке, нити слюны изо рта, а тело Мадо само ввинчивается под одеяло, прижимается к сильному, слишком горячему телу, боже мой, лишь бы еще не поздно – но что я буду делать, одна? И складывает пальцы в «восьмерку», и дышит, как учили, и произносит слово.
Она безоружна. Она ищейка, ее дело – привести Охотников, но сейчас и здесь она одна и безоружна, и только пес – огромный черный пес с обрезанными ушами и хвостом, неукротимый боец с челюстями как медвежий капкан, и одну, даже самую крупную хоссу он берет на себя легко, и это немало. Но хосс много – с десяток, а пес всего один, и нельзя им охотиться без поддержки оружных братьев.
По уставу ей должно отозвать пса и уйти. Человека в малиново-синей пижаме не спасти, не выручить, никак не помочь. Были бы братья, были бы рядом…
Но здесь только Мадо и ее черный пес, боец, каких мало, но он один, а она безоружна, и гибель их даже не отсрочит гибели мэтра Гонзалеца. Даже если две-три хоссы отвлекутся от охоты ради неожиданного развлечения, прайд не прервет триумфального хоровода, и его финалом будет росколотый череп мэтра, тщательно вылизанный изнутри – до последней капли сновиденного вещества, без которого человек уже никто.
Здесь, в Промежутке, мэтр Гонзалец смотрит ей в глаза и… улыбается. Я помню вас, сеньорита. Вам понравилась моя форель в травах. Вы ведь вернулись ради нее, я угадал? Простите, сегодня я не смог вас порадовать…
Уходи, девочка, говорят его глаза. Уходи, пока они видят только меня. Скорее.
Боже мой, снова думает Мадо. Он все понимает. Он знает? Потому и голова обрита? Как долго он уже скрывается от них?
Пес воет и хрипит, кидается и возвращается к ней. Хоссы пока не удостаивают его вниманием, но это всего лишь вопрос маленького, коротенького времени, и оно подходит к концу.
Мэтр, говорит Мадо, мне так жаль. Я обожаю вашу форель. Я мечтала о ней весь прошлый год. Я пыталась… Это невозможно повторить!
Нет ничего невозможного, мягко возражает мэтр Гонзалец. Глаза его умоляют: уходи же скорее, не хочу, чтобы меня рвали на части у тебя на глазах.
Мадо знает, что рвать на части не будут. Хосс интересует только содержимое черепа, только источник снов, основа души.
Мэтр, говорит Мадо. Вы сами это сказали. Сделайте мне невозможное, мэтр. Так не бывает, но… говорят, хороший повар рождается с поварским ножом в руках.
Я слышал – с поварешкой.
Нет, поварешка не подходит, с усилием смеется Мадо. Давайте с ножом. Какой у вас любимый?
Нежность и сила во взгляде мэтра Гонзалеца. В разное время, говорит он, у меня было два любимых «шефа», – и так поводит руками, как будто надеется обнаружить в них привычную тяжесть.
В сердце Мадо загорается надежда: она верила, что только великий человек может так готовить форель, и она теперь видит, что была права. Вот мужчина, думает она, вот мужчина, которого я могла бы полюбить. Почему бы вам не нашинковать это мясо, драгоценнейший мэтр Гонзалец, оскалившись, спрашивает Мадо, почему бы нет?
И резким жестом отправляет черного пса в бой.
Ей не выжить, если он погибнет, ее черный пес, ее душа.
Но ей нечем помочь ему – здесь.
И она выбрасывает себя на поверхность, едва успев заметить стальной неподкупный блеск, огромные, под стать самому мэтру Гонзалецу, поварские ножи в его руках.
И бежит, и оступается, и катится по лестнице вниз, прямо в руки брата Йонгельда, все же дозоры выслали, все же братья обнаружили прайд, хоть и не тот, который облаивал пес позапрошлой ночью, все же она – не одна.
Ее передают из рук в руки, отодвигают в сторону, освобождая проход, четверо братьев взбегают по лестнице, она смотрит им вслед, она слышит рычание и лязг зубов, она знает, что ее пес бьется там, и он не один, и мэтр Гонзалец не один, великий человек, потрясающий мужчина, она бы его полюбила. Это ли не счастье, когда все идет так, как надо.
Но, пожалуй, в этот раз она ограничится скромной просьбой – под самое священное обещание, самую нерушимую клятву, какую только придумает она сама или мэтр Гонзалец, раскрыть ей секрет его невероятной форели в травах.
Только бы он был жив, великий человек, сумевший вот просто так, на грани сна и яви, взять свои любимые ножи, как будто так и надо. Нет ничего невозможного, девушка, говорит себе Мадо. А если он все же не согласится – значит, уговорю его поехать со мной в Александрию и устроить там на станции обед с форелью. И пусть только попробует отказать. Я буду плакать. Это ли не счастье.