[homovivo]

Правильные ответы (версия 2)

- Знаешь, - говорит Гайюс коллеге (кофе-сэндвичи-Камилл), - я опасаюсь, что Док слишком сильно раскроется в своих записках.
- Это книга, - поправляет Камилл.
- Да, про слонов, - уточняет Рене.
- Смешно, - говорит Камилл, но не смеется.
Гайюс продолжает:
Раскроется сам и раскроет нас. Что к чему, почему всё и что это за эксперимент, о котором он упоминает.
- Не раскроет, - качает головой Рене. - Не получится.
- Цельной картины он не даст, это понятно. Но по косвенным признакам…
- Я слежу за этим, - кивает Камилл. - Все нормально.
- То есть объяснений там, разгадки - не будет?
- Нет.
- Тогда - бедный Док! Никто не станет читать его книгу.
- Уже читают.
- Ну, значит, никому она не понравится.
- Да ладно, коллега. Тот, кто дочитал до этого места, абсолютно точно читает не ради разгадки.
- А ради чего еще читать эту фантасмагорию?
- Ради надежды.
- Ну, он сам признается и на пальцах объясняет, что надежды нет.
- Надежда всегда есть.
- Вопрос – на что.
- На что-нибудь. На то, что произойдет чудо. А если не произойдет, то хотя бы самого страшного не случится. Умирать тоже можно по-разному.
- Ну да, ну да.
- На то, что любовь не перестанет даже в аду.
- Говорят, что ад – это полное отсутствие любви.
- Значит, все-таки на чудо.
- На то, что сам выдержишь и останешься верен себе и тому, кого любишь, но в первую очередь – себе. И, теряя всё, не потеряешь всего. Не потеряешь согласие с собой, мир с собой.
- Я уже не понимаю, кто из нас что говорит.
- Я слежу.
- И?
- И тоже уже не понимаю.
- Ладно, - качает головой третий, - оно надо? Даже Док нас не различает, а нам-то это для чего?
- Вот нам как раз это необходимо, потому что…
- Кстати, вам не кажется, коллеги, что мы сейчас очень напоминаем те три темные фигуры, которые объясняли Доку, почему он не прав?
- Это ты к чему?
- А я вообще не собираюсь ничего объяснять Доку. Пусть лучше сам мне объясняет.
- В первую очередь – себе.
- Ну, для этого мы и нужны. Чтобы он сам понял, что к чему.
- Это ты про неэкспертную позицию терапевта?
- Давайте вот без этого, а?
- Без чего?
- Без умных слов.
- Это ты еще умных слов не слышал.
- Слышал. И сам умею. Но не хочу.
- Интересно, с чем это связано.
- Хочешь поговорить об этом?
- Нет, я хочу с этим побыть.
- Брейк.
- Просто хотелось внести немного отличий.
- Чего их вносить, они и так есть.
- Ну, заметить.
- Отличия от темных фигур?
- Нет, отличия между нами.
- Ты это ты, а я это я.
- А я тогда кто?
- Видимо, он.
- Или Оно.
- А вы тогда?..

Ночь на маленькой площади шумна и яростна. Окна всех кофеен освещены – такое дело, фестиваль-флешмоб, непременно понадобятся чай-кофе-вино-сэндвичи-мороженое в огромных количествах. Золотой свет озаряет булыжную мостовую, тени множества людей качаются и мелькают по стенам старых домов.
Миллион зубочисток – это всего лишь тысяча упаковок по тысяче штук, но эту тысячу упаковок нужно еще распаковать, и сделать это нужно быстро, пока не рассвело, как хорошо, что ночь длинная, как будто сплетена из множества ночей, и уже не понять, что за ночь нынче – солнцестояние или эквинокс, золотая пшеница или молочные реки, огонь или вода, утро года или его сумерки… Все ночи здесь, и миллион зубочисток, из которых Мадлен строит модель мира, неиссякаемым потоком шуршат по булыжнику. Мадлен строит не сама-одна, конечно. Фестиваль зубочисток, флешмоб построения мира, как не вовлечь молодых сумасшедших художников, которыми всегда славился город? Вот они, тут как тут: мелькают головы узорно обритые и украшенные перьями и цветами и просто встрепанные; пряди волос всех мыслимых цветов развеваются от бега и прыжков, разрисованные лица улыбаются, все кричат и смеются, то и дело путают порядок сборки и снова налаживают процесс, складывают суматошный, беспорядочный, стройный непредсказуемой гармонией хаоса танец, расступаются и водят хороводы. Калавера ходит между ними, улыбается, обнимается со всеми желающими: фото на память? Секунда и готово! Следом за ней Молли раздает охапками венки из бархатно-серебристой, прохладной травы. На стриженые и косматые, выбритые и выкрашенные, разрисованные хной и чернилами головы венки ложатся, как так и должно быть. И вот уже все, все кружатся и смеются, передают друг другу тонкие деревянные иглы – сколько уколотых и каким сном они заснут? – не сосчитать, не предсказать.
- Там, откуда я родом… - шепчет Калавера.
- Ты родом из головы одной обезумевшей от горя женщины, - кричит Мадлен с вершины пирамиды, сложенной из зубочисток, и никто не задается вопросом, как она там оказалась и как эта ажурная конструкция, держащаяся только на дерзновении автора и энтузиазме юных безумцев, выдерживает ее.
- Не от горя. От любви.
- И из канадской кукольной мастерской, - поддерживает Молли, выглядывая из-за охапки шалфея.
- Там, откуда я родом в голове той женщины, моей мамы, - продолжает Калавера, - в той стране растет особый шалфей, не тот, который Гиппократ называл «священной травой», не тот, который прославлял Авиценна. Волшебная трава сновидцев и прорицателей, знатный галлюциноген, та еще отрава…
- Ну, у нас-то нормальный шалфей, не отравленный, - с надеждой утверждает Молли. – Я хочу, чтобы все было по правде.
- И только так! – кричит сверху Мадлен, все больше смахивающая на клыкастое чудовище из кошмаров Бобби. – Да будет правда, только правда и ничего кроме правды! Эй, люди! Всем слонов!
Хор восторженных голосов отвечает ей, перекрывая гудение компрессоров. Разложенные на мостовой фантасмагорические силуэты вздрагивают, мелко трясут шкурами, приподнимаются над мостовой, тянутся вверх, переламываясь и выпрямляясь. Качаются на тонких ножках, как новорожденные жеребята, поднимаются над башнями, заслоняют звезды.
- Всем шалфея! – кричит Молли, швыряя венки в толпу. Их перехватывают на лету, надевают на головы, передают друзьям, крутят на пальцах, танцуют и скачут, размахивая ими. В руках Молли они не кончаются, и она кричит Калавере, дразнит ее, показывает язык:
- Это не твой шалфей! Это мой шалфей! Не из той страны в голове твоей мамы, а настоящий! Эй, люди! Развешивайте их на фонари, на окна, на двери! Везде! Да здравствует шалфей!
Бьют часы – первый звук падает с высоты, накрывая площадь, и не угасает, не прерывается, когда в него вплывает следующий, и следующий, и следующий…
Главное – чтобы все получилось правильно, хотя правил никто не знает. Но как-то нужно устроить так, чтобы Ягу не разлучилась с Данди, а Тир не потерял свою Кристину, чтобы Бобби оставался живым и невредимым, продолжал печь вероятность хлеба в вероятности хлебопечки, а Мадлен продолжала заваривать ему шалфей каждое утро, потому что в человеческой жизни есть лишь одна определенность: мы все умрем. Нужно устроить так, чтобы живой Енц обнимал и целовал Зигмунду Фрейду, а она целовала его, живого. Чтобы Док и Клемс могли взяться за руки, и чтобы это было нормально, чтобы мир не рушился от этого и они не погибали от этого. Так будет правильно. Только так. Все они здесь. Зигмунда Фрейда аккуратно снимает с головы фольгу и видит: все так и есть, как она видит, все на самом деле так. Осталось сделать несколько маленьких и очень аккуратных шагов.
Площадь утопает в серебристой зелени, стены домов, фонарные столбы увиты гирляндами, горелки извергают синеватое пламя, и маленькие расписные монгольфьеры взмывают над черепичными крышами, в небе становится так же тесно, как на площади. И все это кружится, кипит и вьется вокруг огромной – выше башни с часами – пирамиды из зубочисток, а на вершине пирамиды неестественно медленно, жутко медленно, как будто ее время течет иначе, чем время внизу, танцует чудовище Мадлен, и вокруг пирамиды, заслоненные ею одна от другой, ходят, как планеты вокруг светила, рыжая Молли и черная Зигмунда Фрейда. Всегда напротив, лицом друг к другу, никогда не встречаясь взглядом, разделенные хрупкой, прозрачной пирамидой из острых осиновых колышков или, может быть, веретен, которыми колют пальцы, чтобы кануть из мира в ожидание неминуемой любви.
- Или Оно, - говорит Гайюс.
- А вы тогда кто? – спрашивает Камилл.
- Нет, подождите, но это ненастоящая книга! В настоящей все должно быть сведено к логичному и объяснимому финалу, причины и следствия предоставлены вниманию читателя…
- Просто это у Дока реализм. Разве в жизни бывает такое, чтобы знать и понимать все? Знать все связи, причины и следствия, всю изнанку, все отражения и отзвуки? Здесь все как в жизни. Как на самом деле. Что-то происходит, а ты не знаешь, почему. Что-то делаешь, и не знаешь, что из этого выйдет.
- Но должно же быть понятно, что к чему, откуда что взялось и как оно всё взаимосвязано. Да еще и финал, подозреваю, будет открытый.
- Послушайте, коллеги, все равно любой текст - вешалка для проекций. Что ни напиши, каждый прочитает свое. А здесь всё по-честному, все сразу под это заточено: автор недоговаривает без зазрения совести, и читателю только и остается, что проецировать во всю мочь и ни в чем себе не отказывать.
- Угу. К тому же, насколько я знаю Дока, финал будет вполне определенный и однозначный.
- Ну-ну.
- Эй, а это который шалфей? – осторожно принюхивается Молли.
- Настоящий, - кивает Калавера.
- Шшш… Все готово, - медленно выдыхает Мадлен, медленно раскидывая руки в тягучем бесконечном кружении.
- Да! – звонко откликается Молли, пристально глядя сквозь переплетение деревянных штрихов в самую сердцевину пирамиды, и разводит руки как для объятий.
- Пора, - кивает Зигмунда Фрейда, распахивает руки навстречу ей, вытягивает губы трубочкой, будто для поцелуя, но нет – легкое дуновение срывается с губ, черной струйкой летит к пирамиде.
Пирамида взрывается. Бесшумно, стремительно миллион зубочисток разлетается во все стороны, пронзая ткань мироздания.
Времени больше нет. Жизнь и Смерть стоят в середине этого взрыва и смотрят друг другу в глаза – не отрываясь, пристально, не зная усталости и компромиссов. Над ними парит Любовь, беспечно раскинув руки, запрокинув голову, поет тихим голосом в самую середину неба. В небе шествуют вереницы пестро размалеванных слонов – голубых, розовых, желтых, в золотых брызгах, в серебряных разводах, в бахроме, с башенками на туго надутых спинах, а в одной из башенок трубач, он трубит то в унисон с Мадлен, то оплетая ее голос удивительными созвучиями, и все это неподвижно и неподвластно изменениям, и одновременно текуче, изменчиво, живо.
Док стоит посреди площади – посреди сколотых зубочистками версий мироздания, среди миллионов версий себя. Клемс держит его за руки, они смотрят друг другу в глаза. Жизнь и Смерть смотрят в глаза друг другу сквозь них, как сквозь увеличительное стекло, и видят истинные размеры и качества их сердец, вселенной и самих себя.
Миллионы Доков и миллионы Клемсов держатся за руки. Сколотые осиновыми щепками, всего-то. Как легко оторвать их друг от друга. Как быстро они истекут кровью.
Док понимает, что сейчас дело за ним. Нужно всего-то ответить на простые вопросы.
Кто из них ты? Кто из них твой Клемс?
По ком звонит этот гребаный колокол?
Как просто.
- Кто из них ты? – спрашивают три темных фигуры, склонившись над маленькой площадью. – Где ты, Док?
Док крепче сжимает в руках руки Клемса, отчаянно и весело смотрит ему в глаза.
- Я здесь. Я – везде.
И Клемс улыбается и кивает:
- Всё это – мы. Все мы.
Любовь поет в самое сердце неба.