Гадкий индюшонок

[homovivo]

или Жизнь и удивительные приключения Носатика
Часть одиннадцатая
(еще не конец)



Завтра рано утром я отбываю в новое путешествие, и не желаю откладывать его из-за преступных наклонностей этих негодяев. Я вернусь к Рождеству. Тогда и буду их судить. А пока заприте их в птичнике, в отдельном помещении. Хорошо кормите и следите за их здоровьем. Они должны быть живы, когда я приеду.
- Все будет сделано, сэр, самым наилучшим образом. Можете не беспокоиться.
- Мда… Конечно, это как-то неправильно, что они проведут столько времени в заключении без суда и следствия, - рассуждал сэр Мармадьюк сам с собой, пока слуги возились, добывая из-под пут «Определитель». - Ну, все же это лучше кухонного котла, я полагаю. А я сейчас решительно не имею времени, чтобы заняться этим случаем. Смотрите же, Хопкинс, за тем, чтобы их хорошо кормили.
И, в порыве какого-то необъяснимого великодушия, крикнул вслед уносившим узников слугам:
- Слышите, Хопкинс? И дайте им что-нибудь другое! Что-нибудь назидательное! Дайте им… ну, хотя бы Вольтера.

***
Что ж, кормили узников хорошо и Вольтера им тоже дали, и отгородили решеткой полкрыла в птичнике, устроив просторный вольер. Солнечный свет и свежий воздух беспрепятственно проникали в узилище, мама Клокло могла навещать их так часто, как позволяли ее обязанности, Кукушкинсон прилетал каждый вечер, чтобы выслушивать заботливые наставления приемного отца и спать, зарывшись в теплые перья приемной матери. Страх и отчаяние недолго владели ими. Носатику давно знакома была утешительная сила слова, и он прибег к ней, чтобы поддержать любимую супругу. Для того, чтобы и Кукушкинсон мог насладиться новыми историями без ущерба для своего здоровья и физической формы, решили, что читать будут только по вечерам, когда еще довольно светло. Так и повелось. Вскоре и мама Клокло стала приводить новый выводок послушать чтение перед сном, и другие обитатели птичьего двора приобрели привычку собираться по вечерам у решетки. Это вошло в обычай, и до конца лета все спешили удовлетворить телесный голод задолго до темноты, чтобы успеть насытить голод душевный. Когда же темнело, слушатели не торопились расходиться, борясь со сном, чтобы услышать рассказы Носатика и Эмили Эму о жизни в лесу.
Затем обнаружились желающие обучиться искусству чтения, и Носатик, при горячей поддержке супруги, стал давать уроки энтузиастам. Его достойная супруга тем временем наловчилась чертить когтем в пыли довольно точные копии букв, и ловкость ее в этом деле росла день ото дня. Она даже стала выцарапывать особенно удачные фразы из книг на досках кормушки и мечтала найти подходящее средство, чтобы писать на каменных стенах темницы.
- Настоящие ученые! – говорили теперь на птичьем дворе. – Как сэр Мармадьюк! Может, даже и поважнее!
Ведь об учености и путешествиях сэра Мармадьюка на птичьем дворе едва знали понаслышке, а обширные познания и богатый жизненный опыт Носатика и его благородной супруги были на виду у всех.
- Па, я так горжусь тобой! – сказал Кукушкнисон, когда прощался с родными перед отлетом в неведомую Африку. – Ты необыкновенная птица, я во всем буду брать с тебя пример.
А уж как гордилась мама Клокло, как важно она вышагивала по двору – и вообразить невозможно. Ее странный птенец, из-за которого в свое время она была подвергнута остракизму, стал достопримечательностью и главным событием этого лета. Все восхищались им, все желали быть с ним накоротке и хвастались друг перед другом знаками его внимания.
Кукушкинсон улетел с первыми холодами, полный жадного любопытства к далекой Африке и страстной надежды застать по возвращении своих родителей живыми.
Носатик бодрился, рассказывал всем, каким сообразительным и ловким вырос его приемный сын, каким отважным и сильным он стал. Эмили всплакнула несколько раз, но обрела сочувствие и поддержку от мамы Клокло, знавшей, каково это, когда любимый сынок пропадает вдали, без всяких вестей.
Снова и снова они перечитывали полюбившиеся строки, особенно часто – из «Простодушного», в котором было явное сходство с их собственной судьбой: чужаки в чужой земле, одинокие и странные, так отличающиеся от местных жителей и вот – водворенные в темницу. С болезненным удовольствием Носатик декламировал:
«И тотчас же задвинулись огромные засовы на массивной двери, окованной железом. Узники были отлучены от всего мира».
- Ах, - восклицала Эмили Эму. – Это совершенно точно написано о нас! Хотя мы не можем сказать, что отлучены от всех. Да и дверь не так уж массивна, скорее она решетчата…
- Конечно, разница велика, - соглашался Носатик. – А вот, послушайте, здесь тоже хорошо сказано: «Тем не менее эта повесть о похождениях души отвлекла их взоры от лицезрения собственных несчастий, и мысль о множестве бедствий, излитых на вселенную, по какой-то непонятной причине умалила их скорбь: раз кругом все страждет, они уже не смели жаловаться на собственные страдания».
- Да, дорогой мой супруг. Мы, по крайней мере, не подвергаемся ежедневно опасности угодить в котел или на вертел. По крайней мере, до возвращения сэра Мармадьюка.
- Ваша правда, милая Эмили. Стыдно было бы сетовать на судьбу, находясь в окружении таких же обреченных. Чем мы лучше других? Все живые существа страдают, все обречены умереть. Но здешние обитатели никогда не покидали птичьего двора и умрут, не повидав мира за забором. Мы же можем услаждать наши сердца воспоминаниями о счастливых днях, о воле, о нашем милом, милом доме из ветвей и листвы…
- Ах, возлюбленный супруг, зачем вы напомнили о нем? – воскликнула миссис Додо, залившись слезами.
- Крепитесь, дорогая моя, как существа просвещенные, мы должны подавать пример того, с каким достоинством можно встречать ужасные потери и прочие тяготы жизни в этом лучшем из миров.
- Вы и вправду думаете, что он лучший?
- Я склонен верить автору, ведь другие его утверждения подтверждены моим собственным опытом.
- Какие же?
- Вот это, например: «Чтение возвышает душу, а просвещенный друг доставляет ей утешение».
- Воистину так! – согласилась его супруга. – Я немедленно выцарапаю это изречение на самом заметном месте… если место еще осталось.
- Вы – утешение мое, ненаглядная миссис Додо, дорогая, бесценная моя Эмили…

***
В ту осень сэр Мармадьюк вернулся из дальних странствий совершенно больным. Страдая от перемежающейся лихорадки и от горечи лекарства, вяло отбиваясь от назойливой заботы троюродного племянника, он забыл об узниках и своем намерении устроить суд. Гораздо больше его беспокоила навязчивость столичного щеголя и повесы, бездельника и игрока, внезапно воспылавшего родственными чувствами – не иначе как в ожидании наследства. На зов нетерпеливца и под предлогом приближающегося Рождества в поместье съехалась чуть ли не вся родня – в основном, дальняя, поскольку близких родственников у сэра Мармадьюка не осталось уже давно. Они сновали тут и там, разглядывая сокровища и диковины, чуть не вслух подсчитывая стоимость дома, угодий и обстановки. И вся их суета сопровождалась лицемерными причитаниями и фальшивым сочувствием больному, которого между собой они открыто называли умирающим. Серьезность их ожиданий подтверждалась постоянным присутствием нотариуса, готового за солидную плату засвидетельствовать все что угодно. В такой обстановке сэр Мармадьюк положил все остававшиеся силы на то, чтобы не дай бог не умереть, пока не придумает, как обойти «этого бездарного хлыща», волею судьбы оказавшегося его ближайшим наследником. Он и вообще не любил свою родню, а теперь их вызывающее поведение и собственная изнурительная болезнь обострили его вредность. Впервые он всерьез жалел о том, что не пожелал обзавестись супругой и потомством, которое мог бы взрастить в трепетном уважении к науке. Мысль о том, что драгоценные коллекции будут разорены, а уникальные экспонаты погибнут от небрежения, если он не передаст их в чужие руки, приводила его в бешенство. И все же он понимал, что невозможно обойтись без этого и готовился завещать свои научные сокровища академии. Родственники изо всех сил отговаривали его от этого шага, не без основания подозревая, что среди бессмысленных и никчемных диковин имеются и действительно драгоценные предметы, за которые можно выручить целое состояние.
Так прошел остаток осени, началась зима. Незадолго до Рождества сэр Мармадьюк почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы встать с постели и самостоятельно дойти до библиотеки. Он привык утешаться чтением Вольтера, чья язвительность вполне соответствовала характеру ученого. Но к полному своему недоумению он не обнаружил на книжной полке искомого тома.
- Хопкинс! – вскричал сэр Мармадьюк. – Хопкинс, где мой Вольтер в сафьяне?!
- На птичьем дворе, сэр, - почтительно ответил Хопкинс.
Сэр Мармадьюк на некоторое время онемел от возмущения. То, что он смог произнести, когда немота оставила его, мы целомудренно опустим, в целом же можно сказать, что он выразил пожелание немедленно узнать, как такое могло случиться.
- Но ведь вы сами, сэр, распорядились снабдить узников чтением на весь срок их заключения.
- Узников?! – еще больше изумился сэр Мармадьюк, в тяготах путешествия, между жаром и ознобом лихорадки, под игом надоедливой родни забывший о странном происшествии накануне его отъезда.
- Ваш додо, сэр. И приблудный эму.
- О, боже! – воскликнул сэр Мармадьюк. – Птицы-книгокрады! Как я мог забыть! Ведь я собирался судить их и наказать по справедливости.
Эта мысль чрезвычайно развлекла его. Хоть что-нибудь кроме лихорадки и родственников, наконец-то! Кстати, о родственниках - должна же присутствовать на суде и публика, не так ли?
- Приведите преступников, - велел сэр Мармадьюк, сбрасывая халат. – Хопкинс, одеваться! И скажите всем этим… пусть соберутся в библиотеке. Суд состоится немедленно.