Человек, которого нет - 28

[homovivo]

Харонавтика: сессия №21, 20.06.13, «В желтой жаркой Африке…»

- Не хочу никаких ужасов, никаких подвалов… Хочу чего-нибудь хорошего. Хочу Африку.
Так он начал разговор 20 июня. Прошло почти два месяца с первой сессии «про Африку», и в эти два месяца он прошел еще одну область ада и действительно устал.
М. улыбнулась в ответ:
- Мы же не знаем, где точки входа. Не можем предсказать, куда попадем в этот раз.
Но он уверенно сказал, что может пройти в Африку от того куста с большими листьями. И как только сказал, почувствовал, что его ноги полны энергии и силы, готовы бежать - и почувствовал сильное тепло вокруг, и на лице выступил пот. Он чувствовал, как это происходит, чувствовал, как выступают капли на лбу.
Он спросил у М., и она подтвердила, что температура в комнате не изменилась.
- Ты бегаешь теперь? У тебя есть опыт тела, прямо сейчас. Можешь вспомнить, как это?
Он заулыбался, а М. предложила «поменять» высокую траву вокруг тропы на кусты. Его улыбка стала еще шире, он сказал: там не только кусты, там и трава такая... Высокая. Кажется, сказал он, земля там другого цвета, желтее. И это была как будто другая местность, чем в прошлый раз. Там было светлее, и просторнее – тропа пролегала по открытому пространству, заросшему высокой, очень легкой, светло-желтой травой. Высохшей? Ему привиделись ноги – бегущего человека, перепрыгивающего через промоину на тропе. Высокие коричневые ботинки, толстые темные носки, загнутые поверх берцев. Загорелые ноги, шорты до колен. Это выглядело так, как будто он наблюдает со стороны. Он не видел лица бегущего, только место - поворот и спуск тропы с промоиной посередине, и светлую траву вокруг, и ноги в ботинках, так цепко проходящие этот изгиб. Он не понимал, почему «смотрит» на кого-то другого и кто, собственно, этот другой.
- Следи за «отверткой», - сказала М., – и смотри на свои ноги.
Но у него не получилось. Он снова боялся, что фантазирует, и останавливал себя. В конце концов, смущенный, он оставил попытки, отвлекся, стал думать о том, что дома не получается навести порядок, потому что слишком много всего… Это привело его в сильное раздражение.
- О чем ты думаешь? – спросила М.
- Думаю о том, что мне тесно.
- Тесно?
- Много вещей, и я не могу навести порядок...
Он имел в виду – тесно дома. Они недавно съехались с партнером, и Лу еще не удалось обустроиться так, чтобы было так же комфортно, как одному, но вдвоем. И все-таки в этом «тесно» было какое-то непонятное раздражение, не ложившееся на его отношение к тому, что сейчас дома. Ему было именно тесно, как будто даже повернуться негде.
- Подожди. Ты это очень интересно сказал. Каким-то необычным тоном. Необычным для тебя. Тесно?
Когда М. спросила, он понял, про что это было это слово. Понял с такой прямотой и внезапной очевидностью, что опять испугался фантазий. Но до того, как успел испугаться, увидел картину настолько отчетливо и ясно, что непроизвольно сорвалось грубое слово. Он боялся внятно описать картину, но видел ее совершенно ясно.
- Там… кровати. Так: рядами, ровно, - он показал руками два ряда. - Длинное помещение, и кровати рядами.
М. посмотрела на него и осторожно сказала: есть такое слово – «казарма».
- Ну, не то чтобы прям так…
Это был вид изнутри - длинный дом, светлые стены, не крашеные. Золотистый цвет дерева. Крыша на два ската, как будто плетеная или выложенная из больших листьев. Ее поддерживают столбы, похожие на оструганные стволы деревьев. По периферии видно нечетко, взгляд направлен в сторону двери, она справа, но довольно далеко. Между ним и дверью - ряд железных кроватей, ровно и одинаково заправленных, одеяла светлые, «верблюжьего» цвета. Слева еще ряд кроватей, таких же, параллельный. Между рядами проход. Судя по тому, что он видит, он стоит близко к проходу, в правом ряду. Там, дальше, после двери - ряды кроватей продолжаются. Много света, солнце падает в дверь, в маленькие окна, и радостно. Но тесновато, да.
И он шарахнулся от этой картины, потому что она была совершенно отчетливой и однозначной, и он не был готов верить тому, что видел.
С этого момента он едва удерживался, чтобы не заснуть. Как будто все, чем он мог ответить на вопросы, задаваемые М., это сон или головокружение. Ему казалось, что он проспал половину сессии. М. предложила ему встать и пройтись – он с неохотой поднялся, прошел взад-вперед по комнате, попрыгал на месте, попил воды. Сердился на себя, что тратит время зря, а надо… Надо смотреть и узнавать новое.
- Возможно, это сопротивление, - предположила М. - Возможно, ты настолько боишься фантазировать, что блокируешь все вообще, всю мыслительную деятельность. Попробуем зайти с другой стороны?
Он заинтересовался: как это можно сделать?
- Я заметила, - сказала М., - что точки входа у тебя мы находим через сильные телесные ощущения. И, например, мы можем попробовать бег, еду, секс.
Он успел еще подумать, что уж лучше про бег - потому что на самом деле его очень, очень интересовал секс. И тут началось… Он принялся смеяться совершенно неудержимо, краснея, как школьник.
Он закрывал лицо руками, сгибался и прятал лицо в коленях, что только не делал. Он хохотал и хихикал, попеременно и одновременно, никак не мог остановиться.
Он попытался сесть, положив ступню одной ноги на колено другой, но не хватило растяжки. То прятал лицо за ладонями или в колени, то пытался развалиться в чересчур откровенной позе - и покоя между этими крайностями не было, и в них тоже не было покоя.
- Сколько же там… энергии! - удивился он. – Это же про секс. Нет, я знал, что… Но чтобы оно вот так сейчас развернулось? Вот именно так? Ну, я слышал, что сексуальное напряжение может сливаться смехом, но настолько…
И так он смеялся и вертелся, а потом стал дышать... ну, как потом сразу дышат, когда надо отдышаться: тяжело, глубоко и довольно, и радостно, и голова слегка кружилась, и слабость в ногах…
- Ничего себе - смущенно сказал Лу. – Спасибо, что смехом отыграл.
- Ничего страшного, если бы и не смехом, меня это не смущает.
- Я предпочел бы обойтись без откровенных сцен. Но сколько энергии там заряжено, ничего себе!
- Да, - сказала М. - Какое-то совершенно бешеное количество энергии. Но это не похоже на разрядку, когда энергию слили – и нет ее. Это как будто высвобождение доступа к ней.
Он улыбался.
- Всё получилось. Знаешь, такая светлая радость – «всё получилось». Не просто про этот… эпизод. Но получилось - вообще, что-то очень большое, важное и... неожиданное, невозможное даже, пожалуй. Ну, по крайней мере, шансы были нулевые, по предварительной оценке. И, похоже, я сам не верил, что может так быть... Но всё получилось.
- Ты знаешь, о чем это?
- Я предполагал, что мы познакомились именно там. Ну, кажется, так и было. И я был уверен, что с ним ничего не выйдет. А вот же…
Он «проспал» около шестнадцати из пятидесяти пяти минут этой сессии. Он не смог записать ее в тот же день, слишком волновался, слишком сдерживал волнение. На следующий день он провел около пяти часов в попытках записать отчет. Он улыбался.

Записки сумасшедшего: Носки и ботинки

Было кое-что в этой сессии, что всерьез беспокоило меня. Вот как раз эти ботинки, носки, шорты. К несчастью, незадолго до того мы посмотрели один фильм – старый, шестидесятых годов, совершенно ужасный со всех сторон. Когда-то давно она видела кадры из этого фильма: врачи в противочумных костюмах с чемоданчиками в руках идут, а за их спиной пламя пожирает хижины маленького селения. Все, что нужно, чтобы здорово напугать ее. В порядке разбирательства с ее страхами я решил посмотреть этот фильм, просто чтобы больше «не висело». Посмотрели.
Там был эпизод с уцелевшими нацистами в дебрях Африки, с секретной лабораторией, где производится бактериологическое оружие. Там охрана и вообще все рядовые ходили в шортах и в высоких ботинках, кажется, тоже с завернутыми носками. Да что там, всякий может пойти и посмотреть – это фильм «Комитет 19-ти».
И вот я – еще в сессии, когда увидел шорты, ботинки, носки, решил, что я из фильма их копи-пастом в свои «картинки» позаимствовал. Из-за этого и отмахивался, упирался, не хотел смотреть пристальнее: не верил себе.
Долго потом думал об этом. Размышлял: конечно, шорты, что же еще и носить в Африке-то? Логично и естественно. Но помнил про кино и уличал себя в самообмане. Единственное, что оставляло какую-то надежду, это цвет ботинок: в фильме были черные. Но мало ли? Вдруг фильм черно-белый, цвет и не разберешь. Пойти посмотреть, как оно там на самом деле, духу не хватало.
Так прошло несколько месяцев. Как-то раз я выглянул в интернет в поисках информации о жизни Фредерика Перлза в ЮАР. И увидел фотографию, на которой он запечатлен в форме южноафриканской армии: он служил военным психиатром во время II мировой. Униформа: рубашка с коротким рукавом, свободные шорты, толстые гольфы, ботинки, правда не такие – но «такие» распространились в шестидесятых. Это я узнал уже в процессе поиска изображений униформы ЮАР в более позднем варианте. Я сразу нашел униформу 1942 года – ботинки до щиколотки, к ним носили краги, гетры или обмотки. Так что эти «гольфы» на самом деле, видимо, гетры. А вот и ботинки времен «войны в буше» с 1966 по 1989 - высокие, темно-коричневого, почти шоколадного цвета. А шведские ботинки в 1964 были цвета скорее рыжего и с квадратными носками. Однако берцы и тех, и других казались несколько… коротковатыми. Кто знает, может быть, это влияние нынешних представлений, но те ботинки, что мне привиделось в сессии, были несколько выше.
В конце концов я обнаружил «коркораны». Одиннадцать пар шнуровочных люверсов. Впечатляющая высота. Коричневый цвет, глубокий и не слишком темный. Производятся с 1942 года, а в 1954 году армия США полностью перешла на черную обувь, и остатки готовой обуви… Ну, перекрашивали и выдавали до начала шестидесятых. Как знать, может, и нам там хватило? Да списанная южно-африканская униформа в придачу? Или похожая на нее униформа охраны заповедника? Мало ли что могло быть – если было. Все это только предположения, только домыслы. Я это очень хорошо понимаю.
Дело не в этом. Дело в том, что год спустя после той сессии, когда я «увидел» коричневые высокие ботинки и подвернутые толстые гольфы поверх них, я все-таки собрался с духом и посмотрел еще раз тот эпизод из фильма, где охранники секретной лаборатории ведут задержанного по коридору. Фильм цветной. Униформа у них там зеленая. Ботинки черные. Гольфы белые.
Может быть, я все-таки попробую еще разок посмотреть на бегущего? Как-нибудь потом, в одной из следующих сессий… Теперь я точно знаю, что он не из того кино.

Записки сумасшедшего: Другие тропинки

Вот еще кое-что, успокаивающее не меньше, чем история с передним сиденьем моего авто.
Я хорошо помню ее детство. Я помню, какой огромной радостью был для нее велосипед. Единственная «физкультура», которая ей удавалась - и которая доставляла безмерное удовольствие. Движение, полет, ловкость и ладность. Все остальное просто не складывалось. Но этого было не отнять.
Пару лет назад я приобрел велосипед. Все ожило: та же радость, то же ощущение полета. Я не сразу заметил, что после велосипедной прогулки возвращаюсь довольный, гордый и... слегка «размытый». Как будто не очень отчетливо себя ощущаю. Как будто я не совсем я. Или не только я.
Потом я увидел это непосредственно в процессе: я лечу сквозь мелькание золотого и зеленоватого от листвы света по дорожке в парке - и чувствую себя ребенком, чувствую себя девочкой-подростком... Много радости и свободы, и почти транс от размеренного движения ног и чередования света и тени. Ребенок. Удивительно, как пакуется информация в теле, как легко распаковывается, если воспроизвести стимулы, подходящие, как ключ к замку.
Точно так же я помню отвращение, которое она испытывала к бегу с тех пор, как повзрослела. В детстве-то все здоровые - бегуны.
Но с тех самых пор, как стала девушкой, она не бегала никогда (кроме уроков физкультуры в школе и спортивных пар в университете, но разве это задышливое ковыляние из-под палки считается?). И как будто даже забыла, как носилась все лето напролет по тем же тропинкам в парке, когда не каталась по ним же на велосипеде. У нее была игра: она была конем, быстроногим скакуном, мустангом... Когда-то давно, в детстве.
Потом перестала.
И когда снова пыталась бегать - это было уже «для похудения» и «для физкультуры», и это было, во-первых, неинтересно, а во вторых - тяжело, обременительно и неудобно. И никакого удовольствия, совсем.
Долгое время я оставался в убеждении, что я бегать не люблю. Все, чего я не помню о себе самом, я учитываю по ее памяти и привычкам. Так я долго был уверен, что люблю яблоки... и не люблю бегать. С яблоками я закрыл вопрос несколько лет назад. Отвращение к бегу продержалось дольше. Буквально еще в том году я был уверен. В самом начале весны, когда было еще прохладно, я решил, что надо все-таки попробовать. Физкультура, здоровье, все дела. Я вышел в парк возле дома и побегал немного по дорожкам, где и все бегают, в спортивном костюме и кроссовках. Один раз. Минут десять. На большее меня не хватило, больше я не пытался.
Где-то в начале того лета - сейчас посмотрю по записям, чтобы быть точным - нет, даже раньше, 28 апреля, я впервые попал в своих воспоминаниях в Африку, и увидел и почувствовал себя бегущим по лесной тропе, сильным, азартным, усталым и довольным. Лес был жаркий, слегка душный, густо-зеленый, лиственный.
Через месяц, 1 июня я был в лесу, и там пришлось немного побегать по тропинками и мимо них, и я почувствовал какое-то хмурое и азартное удовольствие в том, чтобы носиться по кустам, избегая ожидаемых маршрутов. Неделю после этого я думал о том, что мне бы очень хотелось побегать по лесу. 10 июня с утра я не смог устоять перед искушением: зашнуровал легкие летние берцы и вышел на тропу в парке возле дома. И начал бегать, с каждым днем все больше удивляясь, что вот опять встаю и выхожу из дома, и получаю столько удовольствия. И это совсем другой бег, чем быть лошадкой... Я продолжал бегать все лето, стараясь вставать пораньше, пока не жарко, но еще и потому, что именно рано утром солнце стояло над тропинкой на правильной высоте, и лучи пробивались сквозь ветки под правильным углом, и роса на траве испарялась, создавая влажную, слегка душную и полную травяного запаха атмосферу под деревьями... И это было именно то, что нужно. Я бежал по узенькой тропинке сквозь заросли пустырника, крапивы и полыни, под зелеными арками склоненных ветвей бузины и молоденьких ясеней, и это было как будто не здесь. И это было настолько правильно и хорошо, подходяще, что я снова и снова, все лето выходил из дома утром, чтобы пробежаться по этой тропинке под деревьями. Понемногу, потихоньку, перемежая бег быстрой ходьбой, но каждый день.
Я продолжаю это делать и теперь. Мне категорически не бегается по асфальтовым дорожкам. Я не хочу даже думать о кроссовках - мне подавай берцы и камуфляжные штаны с карманами. Я перестал было бегать в начале осени, когда похолодало, но немедленно возобновил это занятие, купив теплый жилет, камуфляжный, конечно.
Как-то раз я бежал по тропинке и думал о том, что вообще-то осень довольно теплая, погода еще позволяет кататься на велосипеде, и можно было бы завтра... Но сразу стало ясно, что я лучше пробегусь.
Это настолько мое... И настолько неожиданно и поперек всего, что я думал до сих пор. Само по себе, одно-единственное, это ничего не значило бы. Но сложенное с остальными кусками разрозненного паззла эта деталь тоже успокаивает. Я, кажется, нашел еще часть себя, того самого себя, который так долго был спрятан и забыт.

Харонавтика: Сессия №31, «На кого я работал?»

Он снова спрашивает: «На кого я работал? К кому или к чему испытывал такую преданность? Мои основания, мои опоры, что это? Кто?»
Что насчет учебы? Работы в Чили? Предыдущей работы? Не с неба же он упал туда, в Вальпо...
В этом месте - пустота. Он сказал бы «белое пятно», но там пустота. Сквозь нее иногда дотягивается… даже не звук, едва слышное эхо – тогдашняя вера, тогдашние убеждения. Но этого так мало, так непонятно. Лу прислушивается с опаской: будет ли он сегодняшний согласен с тем, что - если - сможет там обнаружить? Это тревожит.
М. сказала, повторяя его вопросы - что ты так защищал?
Туман. Как всегда, когда он пытается посмотреть на это прямым взглядом. Туман, ослепление, дезориентация. Скольжение по спирали в безвозвратную глубину, в себя, но так глубоко, где его самого уже и нет.
Он думает: ну надо же, а на вопрос «на кого я работал» - отвечать, получается, вообще нельзя. Даже самому себе теперь не сможет рассказать?
Потом туман прошел, появилась ясность - и пустота. Нет тумана, как будто все прозрачно, и там ничего нет.
И следом – тоска.
И горе от того, что он даже не может знать, о ком тоскует. Он думает о них - и не знает, о ком. Не помнит ни имен, ни лиц, ничего. Есть только тоска по ним. Чувство потери. Потери братства. «Мне так их не хватает».
Он говорит: «Я еще не готов смириться с тем, что я их никогда не вспомню. Но уже понимаю, что, наверное, придется». Плачет.
«Я их уже не увижу...»
Это было как будто одновременно там и здесь, и оно звучало по-разному. Здесь - просто тоской и потерей, там - одиночеством, покинутостью и гибелью.