И вот когда место обошел, глины заодно прихватил в мешок небольшой - видно, что хороша, ну не ждать же, пока тут трава нарастет и можно будет вола с возом сюда привести, чтобы той глины до дому доставить. Прихватил, сколько унести смог, и уж дома ее бил-колотил и веслом, и долбнем. Хороша глина красная, горшковая, тугая и крепкая, в меру жирная, послушная. Ни с песком ее мешать, ни водой чистить, готовая! Скатал ее колбасой, отмахнул жилой кусок по руке - и на круг его. Стал было горшок поднимать, вдавил середку, приподнял бочка... И тут как под руку стукнул кто: смял, сгладил, пока круг останавливался, вытянул ногу из-под него, пошевелил пальцами, присмотрелся - как смешно у человека пальцы растут! Один толстый, за ним другой - длинный, дальше как бы обыкновенные, одинаковые два, а рядышком малыш-малышом притулился, ногти вот на них... Ногти-то слюдой что ли выложить? Или уж все из глины?
Сам себе дивлюсь, а руки тоже себе сами - как глаз видит, так глину и мнут. Обмяли, вылепили, сижу, радуюсь: нога как нога, красновата, но лучше так, чем из наглинка желто-зеленого, скажем, или из голубой...
Оно ведь как вышло. Выставил я своих глиняток на продажу - и бойко они пошли, я ведь в любом кувшине нарочно на дне пупец оставляю, чтобы сметана хорошо родилась, ну и другое, во что люди верят - соблюдаю. Верно оно или так, баловство, мне все равно. Я знаю, что лезут рукой в кувшин не для того, чтобы гладкость стенок проверить. Пупец ищут. Вот и пупец, на месте. Непременно такой кувшин возьмут, а уж когда знают, что работал мастер - только успевай деньги в кошель совать. А тут и сам мастер у воза стоит, значит, свободен, значит - пришло время к нему сквозь толпу протолкаться и спросить, не глянет ли местечко новое, не глянется ли ему...
Так ко мне ходоки и пробрались, стали по имени-отчеству величать, рассказывать, где их место во тьме покоится и что они на том месте видеть хотят.
А Петро, калека, он у самого края торжища от меня отстал - ему в толчею не с руки внедряться, неровен час затопчут. И однако смотрю - а он из-за лядвий моих просителей кудрявую голову высунул, смотрит на меня изумленными глазами. Дождался, когда я с ходоками уговорюсь, чтобы завтра с утра пораньше пойти к перевозу да их место глянуть, и вот уже ушли мои ходоки.
А Петро ко мне подкатился на своей доске.
- Как, - говорит, - судьба-то свела. Я тебя и ждал, мастер, и искал с самого Рождества, уже не верил, что сбудется.
- А я, - говорю, - ничего о том и не знаю. И правда, могли не встретиться никогда. У тебе ко мне разве дело какое? Место хочешь выстроить? Или куманец какой особенный вылепить?
- Гончар ты знатный, - говорит. - И мастер именитый. Из ничего, из тьмы - живую землю творишь, всякой травой, всякой живностью населяешь. Из глины стройные кувшины лепишь, ровные, без упрека. Вот и слепил бы мне новое тело из глины - разве не сумеешь? И взглядом своим оживил бы.
Тут я и не нашелся, что возразить, до того нелепо мне было это слушать. А он дальше говорит:
- Я, мастер Олесь, как понял, что не гожусь ни на что больше, сначала убить себя думал. На что я такой? Ни родителям радости, и невесте счастья. Один убыток и обуза от меня. Но переменил мысли, сам, никто меня не надоумил. Сложил один и один, как нас поп учил в школе, получилось два.
А я стою и молчу, потому что - ну как на такую глупость возразить? Это как если бы он мне сказал, что земля одна-единая и ходить по ней можно из конца в конец безо всяких перевозов и переходов, и никакой Тьмы, а только земля и земля без конца... Когда каждый видеть может своими глазами, что каждый клочок земли окружает Тьма безжизненная и непроходимая. И как это доказывать, если это каждый знает? Поневоле растеряешься. Невозможно человеку тело слепить взамен того, в котором он матерью рожден. Потому и ходят по земле увечные, силой ущербные, потому и болеют люди, потому и умирают: одно тело на всю жизнь, не заменишь его ничем. Береги, если можешь, а не уберег - так и вышел твой срок быстрее, чем у всех.
А он говорит:
- Ну что же, мастер? Что молчишь? Зря я жить себя оставил? Зря на тебя надеялся?
- Погоди, - говорю, - может, тебя в родное село проводить? Там небось мать плачет, отец горем давится, невеста вот тоже, раз уж вспомнил?
- Нет, - говорит. - Решил я, что вернусь домой только целым и годным, а если ты мне не поможешь, то и жить не буду.
Тут я его и погнал от себя злыми словами.
Испугался я, сколько он на меня надежды воздвиг на пустом месте.
И больше я его не видел, и не знал, что с ним сталось. А тут надо же - нога как сама собой вылепилась. Потому что ногу - вот - легче всего на себе рассмотреть. Правую вылепил. Похожа вышла, хоть рядом ставь. Небось и мой сапог впору будет как раз.
Вот ведь незадача! Опомнился. Нога-то - моя. А мне и с нынешней неплохо, меня перелепливать не надо, я сам себе и так хорош. Значит, не могу я с себя Петру ногу лепить, ничего ему с меня лепить не выйдет. Значит, надо бежать в те Дорожки, пока могу, пока место еще голое, не расточится моя работа понапрасну. Бежать в Дорожки, искать Петра на тележке или след его искать... Звать в гости на жительство, чтобы, значит, с него же самого и лепить.
Эх, и не дивился даже тому, что вот, по локоть уже в этом деле увяз.
Видно, и правда, судьба того хотела: нашелся мой гость, никуда не делся. Все, что собрал на ярмарке в шапку свою - все в корчме и просадил, да и не закусывал поди. Я ему потом говорю:
- Ладно, тебя слепить - дело нехитрое... Хоть и повозиться придется. А вот как тебя в новое тело пересадить? Не куст на огороде!
- Ты слепи сначала, а там подумаем, - ответил мне гость мой.