Бука возвращается.
Как показывает опыт, Бука приходит, когда ресурса уже нет никакого, но надо делать дело. И его безумные и бодрые вопилки немало помогают пережить тяжелые времена и действовать разумно. Парадокс, однако.

Боевая песнь о грибах

Моя адеква-кватность упрыгала в болото,
махнула на прощание и скрылась в глубине.
Но ей пришло на смену загадочное что-то.
Загадачное что-то, позаботься обо мне!

Духовный подъем!
О нем мы споём!
Давайте все дружно признаем,
что я ни хрена не вменяем!

Ах, что это такое, на что оно похоже?
а чем оно питается и с чем его едят?
Приятно улыбается его кривая рожа,
прозрачные глаза за грань разумного глядят.

Добрее добра!
Бобрее бобра!
Давайте все дружно признаем,
что я ни хрена не вменяем!

Не рыба и не мясо, не хвощ и не капуста
в мозгах моих заводится для бешеной борьбы.
Когда давно и в тумбочке, и под тумбочкою пусто,
на смену заступают могучие грибы.

Духовно расту!
Грибы на посту!
Давайте все дружно признаем,
что я ни хрена не вменяем!

Не жди от них нагрузки разумной и посильной,
осмысленных решений и даже связных фраз.
И только сковородка спасет от их засилья,
когда той сковородкой мне засветят между глаз.

Немедленно спать!
И завтрак в кровать!
Давайте все дружно признаем,
что я ни хрена не вменяем!

---

Человек, которого нет - 31

Записки сумасшедшего: Другая история

«Я просто оставлю это здесь».

Я был бы рад рассказать другую историю.
Я думаю, что это важно - рассказать о себе невероятное и удивительное. Я хотел бы быть живой книгой в «Живой библиотеке», свидетельствовать, присутствовать в мире явно, отвечать на вопросы, рассказывать о том, что в этом мире возможны самые удивительные вещи. Но для этого мне нужна была бы совсем другая история.
Хотя, может быть, когда-нибудь я вспомню достаточно мирных дней, чтобы рассказать и о них.
Так эволюционно сложилось, что крепче всего в нас впечатывается страх и боль. Необходимый предохранитель, чтобы мы были осторожны, чтобы мы выжили. Это радость приходится вспоминать нарочно, извлекать из раствора, восстанавливать по крупицам. Страх - всегда рядом. Мы можем даже не замечать его, но он здесь, он незаметно руководит каждым нашим движением. И чтобы добраться до радостей, до мирных бесед и развлечений, до тихих вечеров, до успехов в учебе, до удачных проектов, до тайных поцелуев, приходится пробираться через поля выжженной земли.
Это все бесконечно ценно, это имеет значение, я стремлюсь туда, в те счастливые дни и края.
Но я хочу рассказать не только о том, что я есть на самом деле и что я помню. Констатировать этот факт мне кажется недостаточным. Чтобы быть понятым, я полагаю, важно рассказать о том, как я сам это понял. Даже не так! Важно рассказать, как я понимал, что я есть, что я действительно существую, на самом деле. Шаг за шагом. Страх за страхом. Сомнение за сомнением. Рассказать о первых проблесках памяти, смутных, но неотступных предощущениях, головокружении на ровном месте, приступах ностальгии над фотографиями далеких чужих городов, необъяснимых и сильных чувствах там, где меня как будто ничего не касается. Рассказать о том, каким способом я смог подойти к этому всему ближе, прикоснуться к этому всему… Но придется рассказать и о том, как был обожжен и испуган этим прикосновением.
Хотел бы я иметь для этого другую историю. О мирной жизни, о веселых и нестрашных приключениях, обыденных заботах – такую увлекательную, такую безопасную историю, такую достоверную, чтобы всё как у всех. Чтобы ничего необычного, ничего из ряда вон. И никакой крови.
Потому что я не хочу рассказывать о крови.
Я хотел бы рассказать, как был пекарем в средневековой Франции, или портным в Вене в начале двадцатого века, или молчаливым монахом-картезианцем, или... кем угодно скромным и мирным, пахарем, пекарем, швецом, жнецом, дудочником, лодочником, будочником, летчиком, рыбаком, пастухом в швейцарских горах - или любых других... Мне кажется, тогда к моим словам было бы больше доверия, а еще - мне было бы легче их говорить.
Я помню, как в одной из сессий очень близко подошел к себе-тогдашнему, к тому, что со мной было в самом конце. И я остановился и не мог говорить об этом ей. Мне казалось жестоким и бесчестным принести и положить перед ней эти картины - как не хочешь показывать ребенку фотографии из Освенцима или пол-потовской Камбоджи. Хочется это спрятать. Заслонить от ее взгляда. И от твоего.
Но мне одному оставаться с этим невыносимо.
Я просто оставлю это здесь, а ты можешь отвернуться и не смотреть. Я правда пойму. Я сам был бы рад, если бы у меня не было необходимости смотреть туда.

Разговоры на полях: Та жизнь, эта жизнь

- Как будто та жизнь для тебя важнее.
- Нет для меня той и этой жизни. Она одна, вся – эта. Началась тогда. Продолжается сейчас. Как будто я каким-то чудом, каким-то странным способом выжил. И у меня амнезия. Там произошло нечто существенное. Я сделал что-то важное. Здесь и сейчас, понимаешь, у меня все в порядке. Я живу, работаю, люблю, пишу книги… Я делаю то, что мне нравится. То, что для меня важно. А теперь еще я делаю то, чего мне так долго не хватало. Я восстанавливаю свое знание о себе. Восстанавливаю себя. Что может быть важнее?

Неокончательный диагноз: Мера неопределенности

Он понимает, что знает о себе очень мало. Даже сейчас, после полутора лет работы с М., он имеет только самые общие представления о некоторых аспектах своей жизни. О других и того меньше. Собирая информацию из разных источников, он может строить предположения, проверять их по другим источникам, прикидывать, как могло быть то или это, но никогда не знает, насколько точно он попал. И понимает, что никогда не будет знать. Учитывая это, он выстраивает примерно такую хронологию:
Год рождения – около 1940-го.
Африка – начало шестидесятых.
Приехал в Чили где-то в шестьдесят восьмом. Работал. Судя по тому, что после переворота 1973-го у него были проблемы с победителями, он предполагает, что играл на стороне Альенде, а уж от какой «команды» - дело темное. Впрочем, проблемы с победителями у него были бы, даже если бы он играл на стороне победителей.
В семьдесят третьем ему было около тридцати пяти, наверное. Он искал свои следы, изучая события того года по немногим книгам, переведенным на русский, когда уже насмотрелся «картинок» в сессиях с М., когда уже убедился, что не фантазирует на основе прочитанного, а просто видит что-то, а потом обнаруживает подтверждения, прямые или косвенные. Он искал следы Хорхе, и особенно по выписанному из Чили двухтомнику Магасича – исследованию, посвященному военным морякам-конституционалистам, пытавшимся предотвратить переворот. Нет, он не нашел там следов того человека. Но если Хорхе был, то, по всему выходит, что он погиб между 27 июля и 11 сентября, после убийства капитана Артуро Арайи, военно-морского адъютанта президента, и до кануна переворота, когда всех несогласных попросту расстреляли на кораблях, находившихся в море по случаю учений, и сбросили в море тела. Почему-то он уверен, что с Хорхе это произошло до переворота. Что ж, ему только и остается доверять смутным голосам интуиции ли, памяти ли, когда нет никаких сколько-нибудь достоверных данных. Хотя бы «картинок». Он готов в любой момент скорректировать свои представления, если найдет информацию. Но пока – так.
Он думает, что незадолго до переворота или сразу после за ним приходил специальный человек – вывезти его из страны. Но Лу остался. У него были личные причины, о которых здесь уже говорилось. Рано или поздно он был схвачен и спустя какое-то время погиб.
Довольно долго он предполагал, что после переворота работал с коммунистическим подпольем. Он думал об этом еще до того, как начал работать с М., и после какое-то время тоже. Правда, удивлялся, что эта мысль нисколько не задевает его эмоции, но мало ли. Так оно бывало часто – какие-то вещи не задевали его, пока он не обнаруживал их в своих как бы воспоминаниях, а потом он по старой памяти не реагировал на них, но заставал себя внезапно оцепеневшим и едва дышащим, и это бывало так неожиданно и сильно, что он постепенно научился избегать этих вещей.
Как-то раз он довольно невнимательно просматривал чилийский фильм семидесятого года выпуска. Невнимательно, потому что половина фильма была озвучена по-английски, половина по-испански, и он тогда еще совсем плохо понимал испанский на слух, а английский так и вовсе не разбирал. Поэтому он пропускал большие фрагменты, останавливаясь на других просто из любопытства и ради видов Сантьяго. Вдруг, в очередной раз включив воспроизведение, он увидел парня, стоящего у желтой стены и говорящего что-то прямо на камеру. Лицо, осанка, жесты… Машинально отметил: о, этот из MIR. Осознал. Поморгал. Стал разбираться. Выяснил, что в фильме есть документальные вставки, интервью с политическими деятелями того времени. Парень действительно из Левого революционного движения, из MIR. Ничего себе, удивился Лу. Ничего себе. Но это было так, легкое касание.
Хуже было, когда он наткнулся на фотографию Мигеля Энрикеса.
А впрочем, все это даже не гипотезы, всего лишь домыслы и фантазии, что и говорить.

Записки сумасшедшего: Две фотографии

Вчера утром я проснулся и думал о том, что Мигель Энрикес продержался целый год - целый год активной антиправительственной деятельности в обстановке тотального террора, с сентября 1973 по октябрь 1974.
Я думал о том, что это был за год, как это - понимать и чувствовать, что все было напрасно и что сейчас все безнадежно, и продолжать сопротивление.
Тут меня и поволокло.
Но надо вернуться на пару недель назад, когда я по какому-то поводу забрел на один левый сайт и обнаружил там краткое изложение истории MIR - Левого революционного движения. Они не были совсем уж леваками и не были совсем уж экстремистами, но в Народное Единство их не пригласили, опасаясь, что это отпугнет центристов. Боевыми они были всегда.
И я там увидел фото Мигеля Энрикеса, и не понял, что это Энрикес, я вообще про него тут не слышал. Она когда-то читала про последние дни Джина Рохаса Арсе, он тоже из миристов, руководитель молодежной организации, а я в сторону MIR вообще не смотрел, полагал их экстремистами, так и что мне до них? Но я увидел фотографию и подумал, что за знакомое лицо, небось Даниэль Ортега. Но даже когда я понял, что это не Даниэль Ортега, и вообще, сходство, конечно, есть, но и различия слишком сильные, чтобы их перепутать - я все равно оставался с ощущением знакомого лица.

Я нашел фотографии Ортеги. В начале восьмидесятых она много интересовалась положением дел у сандинистов, и фотографии молодого Ортеги, только что из леса, действительно выглядят очень знакомыми. Но одно дело - смотреть на знакомые фотографии. Фотографии знакомого человека - другое дело. Очень другое. Я отметил эту странность и жил себе дальше. У меня много странностей случается теперь, не дергаться же каждый раз. Как наберется много мелких и крупных странностей в одну коробочку, на одну тему – тогда и буду рассматривать.
Но почему-то в это утро, проснувшись, я думал о напрасной и безнадежной борьбе, не борьбе даже, а... а как? А результат уже неважен, просто есть необходимость... делать что? Я не нахожу здесь слова. Просто бездействие невыносимо и невозможно. После того, что они творят - невозможно ничего не делать, согласиться с тем, что они есть и остаются. Даже если твое "нет" никак не влияет на происходящее, если твое "нет" не имеет никакого значения... оно имеет значение для тебя перед самим собой.
И так просто и естественно оказалось понимать, что я был с ними связан – по крайней мере, после 11 сентября. Не с коммунистами. Там ничего не откликалось, я не понимал почему, я предполагал, что мог бы помогать им налаживать выпуск подпольной прессы, они ведь начали выпускать El Siglo снова почти сразу после переворота. Но у меня там тишина и пустота, при всем сочувствии - ничего нигде не откликается совершенно.
А тут стало очень ясно, что я был с миристами, участвовал в их операциях.
Не занимался я подпольной прессой, хотя, несомненно, понимал значение и необходимость.
Но у меня был свой личный счет к этим уродам.
И я, может быть, еще надеялся, что Хорхе жив. Хотя и знал, что надеяться не на что, но я не мог знать точно, и значит - не мог не надеяться. Хотя и знал, конечно, знал.
И тут я все-таки смог довериться своему партнеру настолько, чтобы отпустить контроль. Слез, впрочем, не было. Но трясло меня сильно.
Я позволил этому происходить - наконец у меня наросло достаточно доверия. Он это выдерживает. Я действительно могу на него положиться.
И оно происходило, а я не понимал, про что это, о чем я так... Потом понял: безнадежность. Отчаяние. Все напрасно.
Оно затихало и снова возвращалось несколько раз. Я думал, уже все, до донышка - а оно снова накатывало. Бесслезные рыдания из самой глубины.
Потом все-таки отпустило.
Какой, ради всего святого, ранний опыт может так метафорически проживаться? И почему он проживается над фотографией незнакомца, о существовании которого она понятия не имела вообще?
Я спокойно поставил бы на всем этом жирный крест, если бы было так: я прочитал про Мигеля Энрикеса, я подумал: о, я должен был его знать! – я посмотрел на фотографию, а уж потом меня бы скрутило в бараний рог. Но если я сначала вижу фотографию знакомого, потом выясняю, кто это, потом думаю о своих личных делах, а в результате оказываюсь скручен в бараний рог и грызу подушку, чтобы не выть, то что это? Вообще-то мне не свойственны такие реакции в обычной жизни. К моему величайшему счастью, в этой части жизни мне не довелось переживать горе такой величины и глубины. Как бы то ни было – я могу поклясться: мне не с чего так рыдать. Здесь и сейчас – не с чего.
И я во многом могу сомневаться. Снова, снова говорить: фантазии, мало ли в какие игры играет разум, бред всегда кажется истиной, не может быть того и этого, того и сего... Защиты, защиты, фантазии, расщепление, множественные личности, вся фигня.
Но всегда остаются эти двое: горе, ярость.
А вот этим двум чувствам в их ясной и полной телесности я не верить не могу. Они настоящие. И они не пристраиваются ни к чему здесь. И если не пытаться забыть, отрицать, если просто вспомнить, как я их чувствовал - на зеленом диване, на белом диване, в одной комнате, в другой комнате... Здесь, в этом году, в прошлом году... И у меня есть свидетель.
Просто признать и принять, что все так и было, все так и есть.

@темы: человек, которого нет

---

Для знакомых и незнакомых, кто хочет спросить что-нибудь у/про Лу анонимно:
ask.fm/LucianoPontevedra
Ответы по вечерам.
Если хочется что-то спросить уж совсем по-секрету.

запись создана: 09.08.2014 в 00:54

@темы: человек, которого нет

---

Все вижу, все получил, спасибо! сам практически полностью оффлайн до понедельника.

---

Сунул нос в "Гараж "Олимпо"", выскочил, отложил на потом, закрыл ютуб, сунулся в жж - там Айс про Матерей площади Мая.
Уважаемое Мироздание точка.

---

Высота начала проявления горной болезни
в горах влажного морского климата:
Камчатка — 1000—1500 м
Патагония — 1000—1500 м
Альпы — 2500—3000 м
Кавказ — 3000—3500 м
в горах сухого континентального климата:
Тянь-Шань — 3500 м
Анды — 4000 м
на Памире здоровье может не ухудшаться до 4500 м
Гималаи до 5000 м

---

Человек, которого нет - 30-2

Опять субботний бонус, он опять есть, а я завтра занят. Но я пока не знаю, будет ли он в книгу включен. И мне интересно, как он воспринимается в контексте. Можно сказать.

Записки сумасшедшего: Моисей, Моисей

Я понял, что жду. Я надеюсь на встречу с Моссом, Моисеем, с которым я отказался уйти. Жду не только потому, что мы были друзья и братья по оружию. В этой надежде есть еще один поток, сильный, глубоко. Он течет между тем видением темной, холодной спальни, одиноким мальчиком в ней - и мучительным, выкручивающим воспоминанием о тюрьме в зоне Панамского канала, о холоде, одиночестве и безнадежности. Когда меня скрутило в первый раз, мы были в гостях у отца, в деревне. Но мы все-таки нашли время и место, чтобы дать мне побыть с этим. Я говорил, сидя на стерне за лесополосой: они ведь просто не знали, что со мной, где я... Я сам оборвал все связи, попрощался с Моссом - и всё.
И невыносимое одиночество, покинутость и безысходность, высасывающий холод безнадежности. И одиночество, оно больше всего. И вдруг почти видимо, почти осязаемо развернулась связь между тем мальчиком в страшной пустой каменной спальне и безумной надеждой на появление Мосса здесь и сейчас. И внезапная тоска «никто никогда не приходит» - через тюрьму в зоне канала, через долгое мучительное ожидание смерти. Кажется, я не только смерти ждал. Это близко к бреду, конечно, и я знал, что никто не придет, но.
Мосс - просто символ, связь со своими, последний из своих, кого я видел. И все, что я чувствую про своих, собирается в этой тоске и надежде.
Или не только символ. Были же у меня друзья? Не могло не быть. Эта странная дружба людей, которые видят друг друга раз в пару лет, может быть. Скорее всего, мы учились - не вместе, конечно, разные специализации, но, возможно, рядом. Там, в Африке?
И я написал ему письмо. Здесь и сейчас – неведомо куда. Просто взял и написал ему письмо.

Моисей. Здравствуй.
В прошлом году мне казалось, что я много думаю о тебе. Я пытался вспомнить, а если не вспомнить, то хотя бы догадаться, вычислить, предположить, кем ты был, какую роль играл в тех событиях, кем приходился мне, какие между нами были отношения. Были ли мы друзьями или нас связывало только братство членов одной организации? Был ли я когда-нибудь влюблен в тебя? Если был, знал ли ты об этом? Как к этому относился? Или все-таки обошлось и мы были друзьями, или мы даже друзьями не были. Старше ты был, младше, или мы были сверстниками?
Я думал, бесконечно думал о тебе - пытался представить, как бы выглядел, как говорил; я расспрашивал автора «Подсолнуха», что она знает о тебе, каким видела, о каком тебе ей рассказали ее голоса в темноте.
И часами, днями предавался тоске: как я хотел бы встретить тебя, или хоть кого-нибудь из наших, но лучше всего бы - тебя...
Я думал, как мне одиноко здесь без вас, и никогда, никогда уже я никого не встречу, не пожму руку, не обниму, никого из братьев. Ты был как будто средоточием этого, потому что от тебя осталось хоть что-то у меня, пусть даже не имя, я не могу быть уверен, что это имя действительно твое, авторы, знаешь, дают своим персонажам имена, и даже если рассказывают правдивую историю, могут всех окрестить по-новому... Но от тебя остался образ, рассказ о тебе - я могу думать хотя бы о том, что там сказано о тебе, называть это имя, представлять тебя согласно описанию - рыжеволосым (наверное, это такой светлый рыжий, скорее рыжеватый, неброский, всего лишь оттенок, не настоящий рыжий цвет). Спокойный, негромкий, неброский, с уверенной повадкой, с тайной, почти незаметной грацией хищника - скорее волчьей, чем тигриной. И да, пожалуй, ты был старше меня.
И как же, как же я хотел встретиться с тобой, Моисей. Думал о сорока годах, которые отделяют меня сегодняшнего от того разговора, последнего нашего разговора, когда я отказался уйти с тобой. О том, что мне должно было бы быть за семьдесят сейчас, если бы я выжил тогда. О том, что ты, если жив, уже старик. Да и не узнал бы меня, если бы встретил. И я тебя не узнал бы. Я ничего не помню, почти ничего. Я восстанавливаю свою память по крохам, но я тот мальчик-с-пальчик, который отметил дорогу хлебными крошками, их склевали птицы... Мне не вернуться туда, мне не найти дорогих людей, мне не найти тебя, Мосс. Сорок лет пустыни и небытия. Мой Моисей затерялся в них, он никогда не вернется. И я никогда не вернусь.
И я думал - с упреком, с обидой думал о том, что ты оставил меня тогда. Не остался. Не попытался спасти того, о ком я просил. Скорее всего, это было невозможно - но я не могу простить тебе этот отказ даже если невозможно. Надо было пытаться все равно. И ты не остался со мной, чтобы мстить за него. А я остался, и со мной случилось все, что случилось, и ты был прав, оставаться было нельзя, и мне нельзя было не остаться, Моисей.
Но как же мне было плохо, и каким покинутым и брошенным, каким одиноким я себя чувствовал, в каком отчаянии и ужасе пребывал. И никто не пришел. Я знаю, что меня не искали, я думаю, что знаю это точно, по крайней мере, я так думал еще зимой. Я сам отказался от связей с братьями, я ушел в никуда, нарушил все уставы и клятвы, кто бы стал искать меня? Да и стал бы - не смог бы найти. Те, в чьи руки я попал в конце концов, очень хорошо умеют прятать и охранять свои норы.
И я был там один. И я думал этой зимой, что я все равно, слышишь, все равно был бы рад, да что там, я был бы безумно счастлив встретить тебя, если вдруг ты тоже живешь вот так же, как я теперь. О, если бы я мог тебя встретить, если бы мы могли узнать друг друга, как бы это было! Мой друг, мой Моисей.
Это я так думал: "все равно рад". Как будто ты в чем-то передо мной виноват. Как будто это не я сам устроил это все с моей судьбой. Просто мне было слишком больно, и ты, оставивший, согласившийся оставить меня там, где это потом случилось со мной, казался мне отчасти виноватым в том, что все так вышло. Нет, не разуму моему, не рациональной части, а только глубокому зверю-дитяти, которому все всё должны, ну, ты понимаешь. И я вот так готов был простить тебя и обнять. На самом деле я был готов тебя обнять и мне нечего прощать, я знаю. Но я же говорю, мне - казалось, только казалось, что я думаю о тебе. И даже когда я думал, что вот, мы вдруг встретились бы... Я понятия не имел, что дальше, что я могу сказать тебе и что хочу услышать от тебя. Но мне казалось - я думаю о тебе.
Так я думал, и думал, и думал.
Потом перестал думать, на какое-то время оставил эти мысли - или тоска оставила меня, с какой стороны посмотреть.
...
Но позавчера на пробежке я вдруг - хорошенькое дело, да? - подумал о том, каково тебе было, когда я отказался уйти, остался, скрылся, заметая следы. И больше никогда не появился, не вышел на связь. Пропал. И я понял, что до сих пор я думал не о тебе. Я думал себе, носился со своей тоской и одиночеством.
И только позавчера я задумался действительно о тебе. О твоем одиночестве, о твоей судьбе.
Как чувствовал себя ты, кому было поручено увести меня от распахивающихся врат ада, сохранить, уберечь и доставить в безопасное место. А я отказался и пропал.
И ты - мог ли не нести эту ответственность? Даже если ни слова упрека не услышал от своих, что вряд ли. "Что значит отказался? Вырубить и доставить".
Ты должен был так сделать, и ты так и сделал бы. И тут я снова подозреваю, что мы были друзьями - поэтому ты сделал, как я просил: оставил меня и увел ту, кого я поручил тебе. Одно время я думал, что ты подчинился, потому что я был главнее. Но не главнее тех, кто определял твои обязанности. Так что дело не в субординации.
Может быть, годы и годы ты ждал, что я вернусь - когда отгорит, когда отпустит самая острая боль. Но однажды надежда закончилась и ты понял, что я не вернусь, не потому что не хочу. Просто - некому уже возвращаться, нет меня.
Может быть, еще раньше ты стал искать меня. По поручению или по своему почину, потому что тревожился и надеялся еще переубедить меня.
Моисей, прости.
Мозес, Мосс, брат мой.
Я даже не хочу думать, каково тебе было, когда ты узнал, чьей добычей я стал - если узнал, конечно.
Я не скажу, что все, что я прошел, ерунда по сравнению с тем, что пришлось пережить тебе, не скажу, это было бы ложью, а ты достоин только правды и уважения.
Мне пришлось очень и очень несладко, и все, что ты мог вообразить, все стало для меня реальностью, ежедневным и ежечасным бесконечным кошмаром. Мосс, брат мой, но даже с этим всем - я боюсь даже представить, каково пришлось тебе, с этими мыслями, с пониманием, что я оказался в их руках, потому что ты позволил мне остаться.
Даже если наши не возложили эту ответственность на тебя, сам ты не смог бы иначе, я тебя знаю. Мосс, как ты жил с этим?
Сколько тебе удалось прожить?
Честный, верный и стопроцентно надежный Мосс, безупречный и твердый, как скала.
Что я сделал с тобой.
Вот теперь - да, теперь я точно хочу тебя встретить, если это возможно. Я знаю, что я хочу сказать. Ну и если так - чего же ждать, зачем ждать невозможного, я скажу это здесь.
Прости меня, Моисей. Я сожалею. Мне безмерно, бесконечно жаль, что так сложилось, что мои действия принесли тебе столько боли. Я не мог поступить иначе, и даже сейчас, зная, чем все кончилось, я согласен с собой тогдашним, я только постарался бы быстрее со всем покончить, если была такая возможность - но я этого не знаю. Стоп. Это опять о себе.
Я поступил бы так же, но я сожалею, Мосс, и я прошу прощения. И я готов принять то, что ты мне в нем откажешь. Если его у тебя нет для меня, я полагаю, это справедливо.
Моисей. Мозес. Мосс.
Я верю, что если бы мы встретились, мы обнялись бы.
И я очень хочу знать, что было с тобой потом.

Это как бросить бутылку с запиской. Без надежды на ответ. Без надежды даже на то, что она попадет в руки адресата. Просто от невозможности молчать.
Потом и это прошло.

@темы: человек, которого нет

---

Ничего не понял.


МОСКВА, 8 августа. /ИТАР-ТАСС/. Паспорт не будет обязателен для получения доступа к Wi-Fi-интернету в публичных местах. Об этом заявили ИТАР-ТАСС в Министерстве связи и массовых коммуникаций РФ (Минкомсвязь), комментируя сообщения СМИ о запрете анонимного WiFi в кафе и парках.

Паспорт не обязателен

«Оператор вправе выбирать, как именно осуществлять идентификацию пользователя. Например, он может сделать это посредством запроса в соответствующий орган власти. В то же время пользователь обязан предоставить любую идентификационную информацию, например, имя, фамилию и отчество, номер водительского удостоверения и так далее», — пояснили в ведомстве.

Таким образом, если точка доступа Wi-Fi установлена оператором связи, то он должен отправить пользователю запрос на получение идентификационных данных по SMS или предложить специальную форму для указания данных перед открытием доступа в интернет.

В Минкомсвязи добавили, что, если точка доступа Wi-Fi установлена частным лицом, никаких обязанностей у него в связи с изменениями не появится.

Постановление правительства, предполагающее эти изменения, напрямую следует из пункта 1 статьи 3 Федерального закона номер 97-ФЗ от 5 мая 2014 года, который был подготовлен группой депутатов Госдумы во главе с председателем комитета Госдумы по безопасности и противодействию коррупции Ириной Яровой и внесен в середине января на рассмотрение в нижней палаты парламента в рамках пакета законопроектов, ужесточающих меры против терроризма.

Закон был принят Госдумой 22 апреля и одобрен Советом Федерации 29 апреля 2014 года.

Россвязь: запрет на анонимный интернет коснется малых городов

Постановление правительства о запрете анонимного использования интернета в пунктах коллективного доступа (ПКД) прокомментировали также в Россвязи. Документ касается беспроводного интернета, который планирует организовывать «Ростелеком» в малых населенных пунктах. Об этом корр. ИТАР-ТАСС сообщили в пресс-службе ведомства.

«В настоящее время в пунктах коллективного доступа в интернет, расположенных, преимущественно, в отделениях “Почты России”, возможность анонимного подключения отсутствует, так как доступ в сеть осуществляется через стационарные компьютеры с использованием специальных карт», — сказал представитель ведомства, подчеркнув, что услуги беспроводного доступа в интернет в этих пунктах не предоставляются.

В Россвязи напомнили, что в мае ведомство заключило с компанией «Ростелеком» госконтракт, направленный на устранение «цифрового неравенства» в регионах страны. Этот проект предусматривает, в частности, создание пунктов коллективного доступа в интернет с использованием беспроводных технологий в населенных пунктах, где проживает от 250 до 500 человек.

В ведомстве затруднились ответить, расширяет ли документ понятие пунктов коллективного доступа до кафе, ресторанов и публичных мест.

Основная часть пунктов коллективного доступа расположена в отделениях «Почты России», по состоянию на 1 января 2014 года их число в России составило 20,85 тыс.. Они представляют собой помещение с возможностью выхода в интернет для населения. ПКД предусмотрены в Федеральном законе «О связи» и являются частью универсальных услуг связи, которые также включают услуги телефонной связи с помощью таксофонов.

---

Всё бы ничего, но я даже не представлял, что снег на горах может лежать такими плавными, закругленными, как нарисованными полосами, пока не увидел тот кошмар с "Эсмеральдой" у причала.
Потом я увидел такой снег на фотографии в окрестностях Пунта-Аренас, кажется.
Короче, Патагония.
media-cache-ak0.pinimg.com/736x/46/df/07/46df07...
И сегодня опять.
www.ecosystema.ru/08nature/world/54ant/20.jpg
И я могу понять, что можно притащить в сон из яви корабль, на который часами втыкал в интернете.
Но как можно притащить в сон из яви природное явление, о котором не подозревал - я не представляю.

Откуда мне знать, как снег на горах лежит...

@темы: Вальпараисо forever

---

Человек, которого нет - 30

Харонавтика: Сессия №39, «Разреженность»

Он пришел с желанием вспомнить, что он знал о Хорхе. Все, что угодно: от звания и фамилии до связей с тайными и явными организациями, от любимых блюд до привычек и слабостей. Да хоть что-нибудь!
Через мысли, картинки, ощущения - как угодно.
Он боялся оставаться с этим желанием, смотреть в него. Страшно было встретиться с тем знанием, которое было в конце. Знанием о его гибели, о том, как это могло быть. Лу уже и здесь знал достаточно о том, как это происходило в том августе, в том сентябре – что делали с моряками, отказавшимися поддерживать заговор. Но и до того, как начал переводить книгу Магасича, он имел очень точный слепок своих чувств об этом – и сведения из книги только конкретизировали его знание.
Но другого пути не было – только идти наугад, смотреть в сторону Хорхе. И в самом начале он почувствовал толчок головокружения, впрочем, несильный. Тогда Лу стал аккуратно выруливать: хочу знать, как было в самом начале. Как встречались. Как ездил время от времени на юг и на север - может быть, хотя бы издали увидеть корабли. Как мы познакомились, кажется, там, в Африке.
- Просто чувствую, - сказал он, - как в голове мозги шевелятся, нейрончики друг с другом перещелкиваются.
- Оставайся с этим, - сказала М. - Не знаю, что там где у тебя шевелится...
Ассоциации на это у Лу случились самые неприличные. Он разозлился на себя: ну что ж такое, что об Африке без «этого» и подумать нельзя? Зашкаливающее сексуальное напряжение, дурацкие смешки, беспокойство и суета… Ну, опять? Вот без этого - никак?
Голову к левому плечу как приклеило. М. несколько раз напоминала: держи голову прямо. Он ворчал: как на построении?
Голова у левого плеча – мышцы шеи справа свело. Чувствуется много прищура и дистанции во взгляде. Как будто…
Как будто он смотрит снизу вверх – например, сидя на корточках, - на человека, стоящего довольно близко. Тогда или сильно задирать голову – или вот так, на плечо ее и вывернуть лицо кверху, и так гораздо удобнее смотреть, и не совсем «снизу вверх» получается.
Шея уже сильно болела – показалось даже, что выскочил какой-то позвонок. Ничего, решил Лу, домой приеду – друг поправит, он умеет. Но когда они с М. перешли к другим эпизодам, боль прошла, исчезло всякое неудобство, как и не бывало, так что Лу вспомнил об этом только дома, когда записывал сессию.
Болела голова. Ступни и щиколотки наполнились тяжелым гудением. Головокружение нарастало, но вскоре Лу понял, что это не головокружение, это состояние разреженности.
Было ощущение гонки, бесконечной гонки, все усложняющихся задач. И важно их решить, но важна и реакция на задачи, и на их усложнение, а нагрузка все возрастает, и растет раздражение, которому важно не поддаваться, и все важно, буквально все – потому что неизвестно, что именно важно на самом деле. То ли тестирование, то ли обучение, слабо отличимое от тестирования. Ничего конкретного, никаких картин и оформленных мыслей. Только напряжение и усталость, неуверенность и азарт, страх пополам с надеждой.
- У меня в голове, кажется, три молекулы всего остались...
Разреженность росла, в ней отчетливо проступало ощущение холода. Где разреженно, там же всегда холод? – сказал Лу. Это знание, хотя и перекликалось со здешним теоретическим, было какое-то абсолютно телесное, шкурное. И он видел в этот момент горы, и это были Анды. Он просто знал.
Разреженность становилась все больше, до головокружения. Слева, глубоко под ключицей, сжался комочек тупой глухой боли. Голова запрокинулась, он почти не мог ее удержать. Но, хотя внешне это могло напоминать другие сессии, где он попадал в свой ад, в этот раз он чувствовал себя вполне комфортно и безопасно, совершенно не было страха или страдания.
М. сказала, что гипертонический румянец, которого давно не было видно, опять появился.
Лу удивился, он не чувствовал ничего такого совершенно, только сильную разреженность и холодок. Однако ее слова вызвали резкую досаду и тревогу: и этим я не подхожу! Призрак отца как будто встал за плечом. И чей-то еще, но Лу не смог рассмотреть. Кажется, он испугался: если не соответствует каким-то критериям, не подходит, то его выгонят-отчислят-исключат… Он не смог подобрать точно подходящего слова. Но он очень не хотел, чтобы это случилось. Он боялся, что это случится. Стараясь обойти это страшное и позорное слово «выгонят», Лу сказал: потеряю это.
М. спросила в своем обычном нейтральном тоне: какие ценности ты боишься потерять?
Почему-то Лу это очень задело. Он разозлился. На тон, на сам вопрос, на его формулировку, на то, что опять надо что-то там угадывать, догадываться, что нельзя спросить по-простому, во всем какие-то психологические трюки и ловушки. Надо угадать, о чем вопрос, какой ответ правильный… Сил уже нет, как достало это, дали бы отдохнуть... выспаться. Вы достали! – хотел крикнуть он.
Но ни страха, ни страдания. Только какая-то очень нагрузочная и быстрая учеба, напряжение от темпа и нагрузки, раздражение, которое нельзя выразить напрямую, потому что, кажется, это тоже важно – сколько напряжения он может вынести, не срываясь.
Неожиданно перед ним протянулся длинный коридор, довольно узкий, довольно низкий, по сторонам - двери, на потолке - кажется, кабель. Лу не мог этого сказать с уверенностью, но это был такой коридор, в котором кабель смотрелся бы очень уместно. По виду это напоминало коридор, который он видел в музее-блиндаже генерала Ляша в родном городе здесь. Но другие цвета, и намного длиннее, и вообще – точно не он, Лу узнал бы. Удалось разглядеть белые плафоны, продолговатые, плотно прижатые к потолку. Свет белый, как будто синеватый.
Вся эта быстрая, быстрая учеба, кажется, происходила именно там. А как же Африка?
Потом М. задала вопрос – к своему большому сожалению Лу после так и не смог вспомнить, какой именно. Может быть, в этом тоже можно было бы найти кусок информации, например, о том, как запускается его «улитка». Потому что в ответ на это вопрос он начал замедляться и замедляться внутри, как будто до полной остановки.
М. спросила, умеет ли он так здесь - останавливаться? Нет, ответил Лу. Было ли такое здесь? Да, было, сказал он, вспоминая те сессии. В некоторых случаях. Пару раз.
- Что это за случаи? Посмотри на них, - сказала М.
Лу снова разозлился. Он не высказал это прямо, но сообщил М., что больше всего ему хочется сказать: «Если вы думаете, что в этой вашей «улитке» есть что-то приятное, то засуньте ее себе в зад!» Да, он чувствовал сильный протест и отвращение к этому занятию. Но не было ни страха, ни страдания, ничего из того, что обычно сопутствует прикосновению к этой теме в их сессиях. Ничего из того, что связано с последними месяцами и смертью. Совсем другое дело: нормальный учебный процесс. Он учится запускать «улитку»? Трудно очень, но он здесь добровольно и занимается этим по своей воле. Эмоции принимаются в расчет, но не отменяют решений: он сам на это подписался, он этого хочет.
- И знаешь, - сказал он М., - мне давно приходили в голову мысли, что в эту загадочную организацию я попал через какой-то из тогдашних многочисленных психологических экспериментов. Вот под какой-то из них было ловко замаскировано тестирование. И я участвовал, по результатам оказался годным и был завербован.
Смех и возмущение: ну надо же, напрямую спрашивать про учебу и работу нельзя, сразу падаешь в туман и бесчувствие. А стоило поинтересоваться насчет Хорхе - тут же получил доступ к учебе.
- А теперь я понимаю, почему я так убивался по Вальпараисо, так боялся лишиться этой связи. Я тосковал не по городу. Я тосковал по нему.

Неокончательный диагноз: Дрессировщики

В другой раз они просто говорили с М. – он расспрашивал ее о терминах, которыми она назвала описанное им в той сессии, когда он пытался рассказать то, что понял о процессе обучения. Он не запомнил слова, которыми она это называла, но запомнил свою реакцию на них: злость, раздражение, «вы достали!». И в другой раз попросил М. повторить сказанное.
Она повторила, упомянув Скиннера, переменный режим поощрений и неразличимое условие в качестве способа тренировки креативности. Лу чувствовал, что эти слова вызывают очень сильную реакцию: ему было трудно усидеть на месте, кидало ходить по комнате, протестующее мотать головой. Он чувствовал сильное раздражение и... тоску по чему-то очень дорогому и уютному. Он злился и повторял про себя: «хочу домой»
М. попросила описать его реакцию более подробно.
Лу попытался разделить ее на слои, чтобы заметить и осознать как можно больше.
Первый слой относился, кажется, непосредственно к процессу обучения: глухое раздражение (как достали с этими штучками!) и протест против самого «дрессировочного» подхода; усталость - похоже, курс был очень интенсивным; страх не справиться и потерять, то есть быть отвергнутым (этот страх сильно резонировал с памятью о детстве). И было спокойное согласие с применяемыми методами: он сам на это подписался.
Второй слой тянулся между «здесь» и «там»: тоска по тому, что было у него вместо дома, по тем, кто был ему вместо семьи, по «учителям», по той поддержке и заботе, которые там были. Тоска, тепло и привязанность в этом слое переплелись очень тесно, сплавляясь в одно.
Третий слой: здешний страх о том, что он был насквозь зазомбированным, выдрессированным в чужих интересах и для чужих целей. И - нет, вряд ли, решил про это Лу. Не тот уровень работы, не тот уровень задач. Это хорошо для одноразового… «Улитка» - не для таких. Слишком много возни. Хватило бы какой-нибудь капсулы с ядом.
В четвертом слое был страх, что его все-таки бросили свои. Когда он «сорвался с поводка», отказался уйти с Моссом, остался с единственной целью: убивать причастных к гибели Хорхе. И был своими вычеркнут - и оставлен. Но едва он взглянул в лицо этому страху – фыркнул и рассмеялся. Нет. Просто нет.
- Знаешь, - сказал он М., - я думаю, по этому месту хорошо «поездили» в зоне канала. Им же надо было, чтобы я рассказал, кто у меня свои. Грех было бы не подергать за такой рычаг: убедить, что свои меня бросили и нечего их защищать.
Когда он говорил это, горло свело, стянуло в болезненный узел. Но он продышался и продолжал: какое там «бросили и оставили». Вот этого нельзя бросить и оставить, этого надо уничтожить, если уж на то пошло. Много знает.
И пятый слой, сказал он потом. Благодарность этим людям и этим методам. Не только же креативность тренировали. Спасибо дрессировщикам за хорошо и надежно поставленные инструменты.
- Инструменты для чего?
- Надежные средства для того, чтобы, даже развалившись на куски, я делал то, что соответствует моим ценностям. Даже тогда, когда уже не буду помнить, что это за ценности и где они у меня. Не буду помнить, как меня зовут и кто я есть. Просто, как хорошо выдрессированная собака, буду делать то, что считал нужным делать, когда был в своем уме. Отлично поработали. Все получилось.
Пока он говорил об этом, его первоначальное раздражение превратилось во что-то другое, обернулось плотным поддерживающим коконом вокруг него.
- Знаешь, - попытался он объяснить, - не мешает двигаться, но сильно и мягко сжимает – держит.
- Экзоскелет?
- Ну да, - улыбнулся Лу. - Он не жесткий, он упругий и комфортный, как хороший ортопедический матрац, только вокруг всего меня. Помнишь, я говорил про хорошо оборудованный боевой вертолет?
- Мистер Смарт, да.
- Он самый. И знаешь, когда я рассказывал моему терапевту про «улитку» или что-то подобное, и что я ищу подходящие способы, какими можно было бы поставить эту защиту, она говорила про гипнотические техники, говорила, что шестидесятые – время как раз подходящее. Но я полагаю, это уже последние средства, на самый край. А было еще... но пока не понимаю, что конкретно. То, на чем я продержался до самого конца. Как же мне интересно больше узнать про это. Я понимаю, почему был согласен на такие методы обучения. Очень высокая эффективность.
- Да, это правда. Эффективность бихевиористских методов очень высокая.
- А цели у нас были общие. Так что это в моих интересах.
Страх растаял. Осталась тоска.
- Этот человек... Мой дрессировщик? Тот, с кем мы ставили мою «улитку». У которого был ключ. Как я к нему относился? Любить не любил. Но душу бы доверил.
- Боюсь, в этом подходе нет понятия души.
- Ну, я не о той душе, которая богова. Я...
Он смотрит на М., потом трет лицо.
- И, в общем, не «доверил бы». Как есть – доверил.
И еще позже:
- И я их любил. Дрессировщиков.
- У дрессировщиков всегда есть печеньки.
- Это да.
Молчит.
- Хочу домой.
И снова молчит.
- Никогда.

@темы: человек, которого нет

---

Белые домики в зоне Панамского канала.
Телефонный звонок в августе.
А так, вообще - ничего личного.

---

Обама одобрил авиаудары по экстремистам в Ираке. 08.08.2014

Если эта проблядь еще когда-нибудь вякнет что-то за терроризм... даже не важно кого, - вот это я хочу записать тут и дату отметить. Чтобы помнить сегодняшнее. А то, может, с 1951 что-то изменилось? Нет? А, ну ладно.

---

Только заголовки, только хардкор.

Минфин США: Америка и ЕС готовы к новым санкциям против России
Обама рассматривает возможность авиаударов по Ираку

Тадададам.

---

Информационая война такая информационная война

Пресс-служба Владимира Путина и пресс-служба ВГТРК не подтверждают информацию об экстренном эфире президента России. Ранее такие сведения были появились в региональных средствах массовой информации. Сведения были подтверждены рядом изданиями в разных концах страны, которые позвонили в местные отделения ВГТРК. По их информации, Путин планирует выступить на телевидении сегодня, 7 августа, вечером (называется разное время, и точное установить не представляется возможным, особенно если учесть разницу в часовых поясах).

В то же время "Русской службе новостей" не подтвердили эту информацию. "Мне ничего об этом не известно, обращайтесь в администрацию президента", - сообщила сотрудник пресс-службы ВГТРК.

"У нас нет такой информации", - сообщили в управлении пресс-службы и информации президента РФ.

Об экстренном обращении президента сообщил уральский портал URA.ru. "Во все филиалы ВГТРК разосланы уведомления" о том, что эфир не должен ничем перекрываться в 20:30 по уральскому времени, утверждает ресурс. Тему подхватил мэр Абакана Николай Булакин, который написал о том же в своем Twitter. Сообщение получило нешуточный резонанс, и тогда чиновник удалил твит, а затем пояснил, что не располагает никакой эксклюзивной информацией.

www.newsru.com/russia/07aug2014/denial.html

---

Sergio Zorrilla в 1970, то интервью целиком



Dr. Sergio Zorrilla, especialista en Bioética de la Universidad de Santiago de Chile
13-14 de Mayo 2010

@темы: реконструкция

---

Человек, которого нет - 29

Харонавтика: Сессия №35, "Smart"

Он пришел с рассказом об упирающейся в грудь ладони, которую почувствовал за пару дней до того, в сессии с терапевтом.
В тот раз он говорил К. о том, что ему не хватает его «своих», тех, кто был у него тогда. Огромная тоска, и это никак не поправить. И в это время как будто что-то твердое уперлось в середину груди – как будто чья-то сильная рука, останавливающим жестом. На следующий день это ощущение вернулось, но он был занят на работе и, сжав зубы, просто перетерпел приступ острой тоски. В тот день и на следующий он не нашел подходящего места и времени, чтобы побыть с этим, но оно было рядом и при малейшем прикосновении подступала жестокая тоска, и с ней слезы.
Он рассказал об этом М. Спросил: если нельзя ответить на вопрос «на кого я работал», если нельзя ответить на вопрос «кого я защища», то, может быть, можно ответить на вопрос «о ком я тоскую»?
Да, сказала М., этот твой «жизнерадостный дебил» - очень надежная защита. Согласен рассказать все, что угодно, только не знает, что. Но если не пытаться задавать некоторые вопросы напрямую, может быть, удастся получить ответы?
Он вспомнил, что эта упирающаяся в грудь рука была знакома ему еще раньше. Как будто кто-то его останавливает. В тот раз когда он хотел трясти М. и требовать что-нибудь сделать... В той сессии, где он выходит в коридор, рассеченный надвое светом и тенью, руками удерживая в себе крик. Кажется, после телефонного звонка, когда он узнал, что с Хорхе это случилось. Он зажимает рукой рот. И, кажется, другую руку прижимает к груди. Или тот, кого он хотел трясти и требовать что-то сделать, так останавливал его. Или он сам себя останавливал. Здесь непонятно. Только призрачные тени на краю сознания. Лу и произнести все это вслух, связно не смог, только обрывки: «август, телефонный звонок... я узнал...» И ничего невозможно сказать напрямую. Как всегда.
Он вспомнил еще одну сессию с М., когда так хватался за грудь: когда перед ним оказалась закрытая дверь, и он знает, что она закрыта навсегда, его туда не пустят. Но там он еще сжимал рубашку в пальцах. А здесь - чистое «стоп». И он не знает, кто-то так останавливает его, или он сам.
Но какая связь между этим и «своими»?
Лу боялся туда смотреть: боялся увидеть август, редакцию, телефонный разговор, корабли, гибель Хорхе. Но собрался, смотрел.
М. сказала: вернись туда, как можешь, в ощущение или когнитивно.
Туда, где он с этой тоской, с этой рукой, упирающейся в грудь, с подступающими слезами. И он смотрел туда.
Но тут М. сказала: расслабь нижнюю часть лица... мачо...
И Лу заметил, что подбородок у него вздернут, каменный. Ох, сказал он, если у меня там был кусок психотерапии, а наверняка был… И особенно - когда подготовка эта, специфическая… В общем, когда ставили этого «жизнерадостного дебила» и прочие штуки для защиты информации, наверняка меньше всего была нужна эта каменная челюсть. К. говорит, что, скорее всего, для этого могли использоваться гипнотические техники. А тут такой… гранит. Ого, сколько пришлось повозиться с этим парнем из каменного замка, сыном своего отца...
И почему-то от этой мысли: про то, что пришлось возиться, и возились же, - стало тепло мягким, домашним теплом.
Молодец, сказала М.
Лу было очень уютно и хорошо: дом и семья, только это совсем не родной дом и не та семья. Это - свои. И он вспомнил... Вспомнил то одиночество и чувство покинутости, брошенности, и как оно навалилось, погребло почти, когда он вспомнил про зону Панамского канала, белые домики. Там, где он был один. В самом конце.
И он подумал: а если я не могу вспомнить, на кого работал и кого защищал, не потому что там защиты стоят, а потому что я боюсь вспомнить про то, что свои меня… бросили? И он собрался и сказал об этом, и они пошли туда посмотреть.
И Лу сразу понял - ну, это не так. Это не так и не может быть так. Даже говорить не о чем.
И они еще раз туда смотрели.
Но Лу уже стало очень спокойно - и как гора с плеч: вот уж этого можно не бояться.
Что никак не отменило чувства одиночества и покинутости тогда и там, в самом конце.
Так он сидел, осознавая себя между теплом братства и одиночеством в руках палачей.
И потихоньку, почти незаметно подступила другая волна. Как будто – в начале. Учеба. Ничего конкретного, только ощущения и чувства. Отличник. Удовольствие и удовлетворение. Новенький, с иголочки. Хорошо подготовленная, отлично оборудованная машина. Техника. Боевая. Хотя это касается не столько навыков и умений тела, сколько головы. Он искал слово и не мог подобрать такое, чтобы точно и полностью назвать это.
- Не то что умный... Еще... Умеющий? Подготовленный? Специалист?
- Кажется, в английском есть подходящее слово, – сказала М. – Smart.
Лу сразу понял, что это слово подходит. От него стало приятно, оно с этими чувствами совпало. И правда, машина, вертолет такой, хорошо обвешанный... Оборудованный.
И следом пришла еще волна: понимание, что вот этот прошел все испытания. И действительно оказался настолько хорош, насколько он о себе думал.
И сильное спокойствие.
Лу понял, что ад, через который он шел почти год в этих сессиях, в кошмарных снах, во внезапных флешбеках, он вот здесь где-то и заканчивается. В него еще придется возвращаться – за информацией о себе. Но ад перестает быть единственной существенной реальностью прямо где-то здесь. И самое гнусное, через что пришлось пройти за последние полгода, то, где он - размазанный и размолотый, это уже пройдено. Он весь, сильный, и твердый, и спокойный - вот здесь собирается снова, здесь, в этой точке складывается этот молодой, подготовленный, такой весь smart и новенький с иголочки - c этим же, но который уже испытан и справился.
Ему стало спокойно и радостно.
Ад не бесконечен.

Записки сумасшедшего: Он, она, они…

Те, кто стали мне «хорошими родителями», так это сейчас называется? Они. Больше ничего не могу о них ни сказать, ни подумать: только это безликое, неопределенное «они». Среди них и тот, с кем мы вместе сооружали во мне этот лабиринт без выхода, спираль, «улитку», последнее путешествие вглубь себя, куда можно унести все секреты, оставив на поверхности пускающее слюни, безответное тело. Пожалуй, и того «жизнерадостного дебила», который готов ответить на любой вопрос, да только не в состоянии понять, о чем его спрашивают, тоже он мне… устанавливал? Внедрял? Как это называется?
Время от времени ловлю себя на том, как бодро проецирую его фигуру на М.
- Сможешь еще посмотреть туда?
- Смогу!
- Остановимся?
- Нет.
- Пойдем туда?
- Да.
Подозреваю, что я отвечаю не ей. Не совсем ей. Я готов работать, готов учиться, и я очень тепло и с большим уважением отношусь к тому человеку, и ради его одобрения я готов на многое. Не то чтобы я не осознавал, что вижу перед собой М. Но я как будто предоставляю ей его права, переношу на нее свои обязательства перед ним и свое доверие к нему. Идти, сколько могу и еще немного. Стоять, пока есть силы, и еще сколько нужно. Держаться до конца. Пока он не скажет, что на сегодня достаточно. И так же честно сообщать, когда уже совсем не могу.
Сегодня вот тоже… смотрел на М., а видел его. И когда думаю о том, как был один… там, в конце – я знаю, о ком я тоскую.
Они, там. Кому доверял и доверялся.
Потому что - не от родного же отца мне ждать... чего? Ну, вот хоть этого: «Слышу, сынку, слышу».
И старательно пишу отчеты о сессиях. Тяжело. Но что я только не сделаю, чтобы он видел: я справляюсь, я надежен.
Теперь, со всеми этими мыслями, могу оценить всю силу моей тоски по ним: не только по «братьям», но и по «отцам».
Сижу, дышу, плачу.

Неокончательный диагноз: Дышать и плакать

Это тоже по части дисциплины: он должен сохранять себя в рабочем состоянии, по возможности здоровым и спокойным. Загнать эмоции под бетон не трудно, он очень убедительно продемонстрировал это прошлой зимой. Но, кроме несомненного и очевидного вреда здоровью, он обнаружил, что с блокированными эмоциями не может узнать ничего нового: вся информация поступает через ощущения тела и эмоции. Поэтому он дышит, рычит и плачет, если нужно – так эмоции раскрываются глубже и проживаются скорее, так он сохраняет работоспособность и больше узнает нового о себе. Нет, это не какая-то особая дыхательная техника, это не введение себя в измененное состояние сознания с помощью определенных дыхательных упражнений.
Мы часто перестаем дышать от напряжения, от страха, от боли. Так мы снижаем болевые ощущения и останавливаем свои чувства. Лу просто внимательно следит, чтобы при встрече с горем, страхом или тоской, дотянувшимися до него издалека, его дыхание оставалось ровным и достаточно глубоким. Это означает так же, что ему приходится вздыхать от тоски и рыдать от горя. Терпеливо и стойко, снова и снова. Принимать эти чувства и отдаваться им. За них, как за ниточку, он вытаскивает из темноты обрывки мыслей, знания, картинки и разрозненные впечатления тех дней. Узнает что-то новое.
Это новое, как правило, не так-то легко пережить, поэтому кажется легче и безопаснее блокировать эмоции и не смотреть туда.
Но он говорит: хочу всё знать. И говорит: посмотрим, что это меня так согнуло? И смотрит. И дышит. И все остальное.

Харонавтика: Сессия № 38, фрагменты – от первого лица

<…>
Мы продолжаем работать.
Я подбираюсь. Я вспоминаю, что надо выглядеть так, чтобы показать Киму, что это можно вынести и не сломаться. Что это переносимо.
Я знаю, что там именно он, не кто-то другой, не кто-то незнакомый.
Кажется, я выпрямляюсь, делаю улыбку, кажется, довольно кривую, но уверенную, ей и не надо быть ровной, она не про то, что мне хорошо, она про то, что я не уничтожен, не сломан. С долей пренебрежения. Чтобы ему было, за что держаться…
<…>
Я очень устал. Просто адски. Отдыхаем. Я говорю, что у меня больше нет сомнений в том, что этот эпизод реален. Я видел теперь достаточно.
Я говорю, что, когда я понимаю, что происходит, я как будто возвращаю себе часть контроля. Это, конечно, иллюзия. Но, хотя тогда это тогда, а сейчас это сейчас, и ничего невозможно изменить, если я могу понимать – я могу назначать смыслы.
- Повеяло экзистенциальным анализом, - говорит М.
- Гештальтисты тоже вовсю пользуются этим выражением, все давно перекрестно опылились... Все-таки интересно, что там было у меня тогда - гештальт, экзистенциалисты?
Я задумываюсь, я думаю о своей подготовке, об Африке...
- А что ты кусаешь кулак? – спрашивает М.
- Я... останавливаю себя.
- Смотри туда.
Внезапно, отчетливо, сильно: тяжесть в ногах, как будто отталкиваюсь на бегу от земли, тяжелые ботинки... И Африка разворачивается передо мной, все картины, уже знакомые и новые: лагерь, «казарма», местность вокруг, счастье, родина, родное место... До слез, блаженных, счастливых. Тоска и счастье. И меняются интонации, осанка. Я чувствую себя по-другому. Мистер Смарт, очень приятно, это он. И, кажется, побегал я там немало. И смех, смех. Моя любовь.

Записки сумасшедшего: Размышления после пробежки

Что они сделали со мной, что я полюбил бегать и прыгать?
То тупое отчаяние, которое я помню среди серых камней и сухой травы на ветру, там, в детстве - и чувство безысходности, и усталость, и что требовательно наблюдают и не допускают даже мысли, что я не смогу. Там ни малейшей радости, никакого азарта и дерзновения. Литое резиновое бесчувствие внутри.
Но стоит мне «попасть» в Африку - и я наполняюсь эндорфинами по макушку, у меня есть представление, что долго стоять не дадут, но это как-то... азартно, как-то про то, что я умудрился выиграть себе незапланированный кусочек времени на передышку, и сейчас опять продолжится гонка, но меня это ничуть не огорчает. Выиграл - значит, я и сам играю в эту игру, и в ней полно телесной радости, удовольствия, силы. И я могу выигрывать, я справляюсь.
И когда я думаю о том мальчике и об этом парне, мне кажется почти невозможным их совместить.
Как в этого задорного гончака превратился мальчик, у которого не получалось, который не мог быстро бегать по каменистым откосам.
Хотя - откуда я это знаю? Тот, с секундомером - был недоволен. Но, может быть, он просто хотел всего и сразу? Может быть, он верил, что от похвалы дети портятся? Строгость и требовательность, дисциплина и что еще там? Большая темная спальня там, одиночество и безнадежность.
Может быть, они просто ставили задачи, с которыми можно было справиться, и качественно мотивировали и поощряли?
Я ведь, с этим секундомером в анамнезе, небось и горы мог свернуть за похвалу старшего, за то, что у меня получалось - и это признавали.
Меня можно было очень хорошо выдрессировать.

@темы: человек, которого нет

---

www.vedomosti.ru/politics/news/31844211/rossiya...
Россия вводит полный запрет на поставки говядины, свинины, плодовощной продукции, мяса птицы, сыров, молока и молочных продуктов из ЕС, США, Австралии, Канады и Норвегии, объявил премьер-министр Дмитрий Медведев 7 августа. Он подписал соответствующее постановление правительства.

Прощай, пармиджано.

---

Ну.
news.mail.ru/politics/19120557/?frommail=1
И ну.
lenta.ru/articles/2014/07/03/police/
А в Африку не сбежишь - там эбола.
Последние времена настают, чо.

---

про бразильских специалистов в 1973

ааа млять.
кусок ролика про ребят из Бразилии, в 1971 году рассказывавших и показывавших, какие способы пыток примениет бразильская политическая полиция.
убрал подальше.
потом вспомнил из Магасича: работали бразильские специалисты, приехали со совими инструментами.
ну что.
смотреть.
да.

попозже.
www.youtube.com/watch?v=yFfD4f-lg8w&list=PLZhqA...

@темы: реконструкция, корабли на рейде

---

стихотворение, не написанное Лу

а теперь все надежды и планы
не стоят выеденного яйца
выдавленного прыща
было бы сейчас - послал бы смс
я умер прощай
потому что они подходят ближе
ты безоружен
это все равно что умер
только гораздо хуже
увы
ты им пока что нужен
живым
теперь
дерись сдавайся
ругайся плачь
молись кричи
теперь все равно
теперь что угодно
только молчи
плачь и молчи
молись и молчи
кричи
и молчи
но зачем это знать тому
с кем сердце одно
одна плоть
воздух один
просто умер прощай
как будто умер
и невредим
как будто спасся от них
от мучительства
беззащитности
наготы
как будто можешь сказать
я в порядке я умер
а ты
и за того другого
единую плоть
единый дух
боишься только
только за одного из двух
а ему не надо
за тебя о тебе тобой
умирать и чувствовать
твою тоску
твой ужас
твою боль
да и тебе бы лучше
не знать и не чувствовать ничего
но они не дадут не позволят
ты им не для того
и ты просто стоишь вспоминаешь
что там еще ему обещал
и уже не исполнишь
прости я умер прощай

@темы: Вальпараисо forever